А Машка всё лежала. Уже и жар прошёл, уже и порванная кожа криво срослась, и потянулись колючие волосы на ободранных болячках головы. Лежала. О чём-то думала. Текли слёзы. Мать приходила, приносила похлёбки, выгребала грязное бельё, ворчала: «За каки грехи, Господи, помереть спокойно не даёшь?.. Прибери либо её, либо меня, избавь… Дожила, дослужилась… говно убираю…» Мать уходила. Машка снова тихо плакала.
А потом встала. Мотаясь из стороны в сторону, вышла во двор. Постояла, подышала студёным осенним воздухом. Ветер нёс по небу низкие рваные тучи, гнал по крыше сарая сухие листы, тревожил, сушил слёзы.
К концу октября Машка записалась на торфопереработку. Агитаторы объезжали местные деревни без особого успеха. Люди тут жили неплохо, за лучшей долей не гнались, а если и гнались, так вон он, город – два дня всего ехать, чай, не в глуши живут. А Машка записалась.
Узнала мать – заупрекала, забубнила, засыпала проклятиями. Потом просекла, что Машка настроена серьёзно и сменила тактику – стала плакать, молить, прикидываться больной. Сразу отсохла нога, стали слепнуть глаза. Подключился и отец – залез на печь, заохал, закашлял.
Машка всё одно собиралась. Тогда приняли крайние меры – утащили и спрятали всю тёплую одежду. Ну тко! Куды пойдёшь в одной юбчонке? Кому нужна босоногая? А Машка развернулась да и пошла – хрустя босыми ногами по первому ледку в колеях.
Мать с отцом остались в пустом доме. Ушла кормилица.
Семь лет провела Машка на чёрной работе, по колено в грязи. Пила тёмную воду торфяника, резала пласты, толкала тележку, рыла отводные канавы. Поначалу-то, конечно, было тяжело, потом привыкла.
На третий год занесло на торфяник земляка. С Федей сошлись быстро. Тому не столь дорога была Машка, сколько память о далёкой земле, знакомый неискоренимый говор. Расписались. Въехали в узкую сырую комнату. Машка быстро приспособилась к Феде, привыкла. Был он угрюмый, но не злой. Работал много и много же ел. Когда выпивал, бывал буен, но пил редко. Машка быстро раскусила – в день зарплаты надо приготовить побольше еды. И будет Федя есть – долго, обстоятельно, больше, чем нужно. А когда наестся, осоловеет и завалится спать.
Так и жили. Правда, детей не было. Оно бы и ладно, если бы просто не было, да вот печаль – все родились живыми, но крошечными, похожими на сморщенных кутят. Не плакали – пищали. А потом вытягивались и переставали дышать. Феде – ничего, а Машке было жалко.
А потом решили вернуться, уж больно тянуло.
