Чин.
Едва уловимый шелест моего платья.
Га.
Это он уткнулся носом в мою ключицу.
Чин-га.
Это он закрыл глаза, и я чувствую касание его ресниц.
Это мерзко засвистел чайник, и он встал, чтобы выключить его – и мы снова обычные, красивые, молодые люди, не китайские пираты, не морские разбойники. Он не мертв, а я не вдова.
Не слышно запахов, только послевкусие гранатовой кожуры эхом распространилось по комнате, по всей полости рта. Разлилось по полу, по столам, заставленными вазами с герберами и букетами флердоранжа, смешалось с запахом духов: его и моих, моих и его, его и моих.
Запах уносился на кухню. Тонкие руки двигались в такт горячей водяной струе. Несмотря на болезнь, я знаю, что выгляжу лучше, чем обычно. Мои руки чистят гранат, мои пальцы в гранатовой крови.
Капли на белой бумаге, на книжных листах, на альбомных страницах. Переворачиваю. Начинаю разговор заново. Разговор о моем вдовстве.
– Ты знаешь, что у меня СПИД, – спрашиваю.
– Знаю, – отвечает – давай чаю выпьем, а потом разберемся.
Я говорю, что хочу плакать, а он повторяет:
– Ты должна быть сильная, как мадам Чжэн.
– А я, быть может, Жанна Д'Арк.
– А для Жанны Д'Арк ты не святая.
С кухни вернулся Иоиль, взял у меня нож и спросил, куда его положить. Все стало снова похоже на явь. Понеслись запахи: кожура, застоявшаяся в вазе вода, флердоранж, герберы, бегущая вода из-под крана, его запах, мой запах, его запах, мой, застоявшаяся в моих духах вода, вода бегущая в его, в нем, в их – Иоиль.
Садись, – говорю, – рядом. А нож положи, успокойся, не торопись.
И он отвечает: «это ты успокойся».
И я успокоюсь и засну. Так всегда было: после драки. Я кусалась, а Иоиль держал мои запястья, выкручивал их – мне больно. Он ведь сильный, он старше меня. А потом встряхивал за плечи, неаккуратно и резко, и кричал – «успокойся». И я слушалась, да и сил драться больше не оставалось.
Чем старше он становился, тем тише и уверенней становилось его «успокойся». Сейчас оно звучало взвешенно и выдержано, как вино стояло в погребе на семейной вилле с десяток лет – такими были на вкус его слова.
Иоиль взял салфетку и начал вытирать мои пальцы.
Мы с ним выросли вместе и были близки. Когда наш отец ушёл из семьи, Иоиль, кажется, стал еще важнее и дороже.
Мне было около пяти, а ему в два раза больше. Он играл со своими друзьями на футбольной площадке. Суть игры была в том, чтобы набить мяч как можно большее количество раз: на колене, на руке, на шее, на голове. Я стояла рядом. Естественно, у нас были разные забавы, разные игры и сладости, и в тот день я оказалась совсем одна, без забавы, без игр и сладостей. «Раз, два, три» – они дружно считали удары мяча о спины, запястья, макушки. Никто из них не обращал на меня внимания, никто не смотрел в мою сторону, пока я прыгала, бегала, ходила на голове, дышала огнём, воевала с драконом. Их мяч поднимался к небу и падал вниз, ударившись о сетку проводов. Снова летел вверх, оттолкнувшись о кровоток шнурков кроссовка. Я заплакала от отчаяния, которого выдержать не могло мое пятилетнее сердце, мои легкие, задыхающиеся, помутневшие – никто не увидел. Я сделала очередной финт, перевернув свое тело, мокрое, слезоточивое. У меня порвался сандалий. Иоиль, не обративший на меня внимания, пока я кувыркалась в пыльной земле, глотая нечаянно грязь и песок, не заметивший моих слез и моего истошного крика, мгновенно обернулся на треск рвущейся сандалии. «Раз, два, три,» – мяч ударился об землю, соскочил с острой пятки, приблизился к небу и ударился снова, побежал было мелкой дробью по полю, но его подхватили белые руки, испачканные в чёрной земле. Больше не было слышно ни звука.
