— Возможно, нам придется потренироваться, чтоб ты вела себя, как мой зачарованный питомец.
— Я уверена, что со мной все будет в порядке. Я превосходная актриса. Однажды играла роль Титании в школьной постановке «Сон в летнюю ночь». Хотя я думаю, что они хотели видеть меня в спектакле только потому, что я купила свой собственный костюм. Неважно. Я все же была хороша.
Аид ухмыляется.
— Я уверен, что ты была восхитительной королевой фейри.
— Знаешь что, Повелитель Ночи? Я была ею.
При этом я чувствую себя легче, нормальнее, тьма этого ужасного украденного воспоминания рассеивается. Аид, должно быть, тоже это чувствует, потому что он все еще улыбается, щелкая пальцами. Музыка кружится по темному залу, а голубое пламя мерцает в калейдоскопе цветов.
— Что это такое? — Спрашиваю я.
— Музыка. Возможно, от тебя будут ожидать, что ты будешь танцевать. Мне нужно убедиться, что ты умеешь.
— Хорошо, — говорю я, склоняясь в низком поклоне, — как прикажет, мой господин.
Я как раз собираюсь включиться в музыку, когда в коридоре раздается голос.
— Владыка Аид! Твоя собака съела мой бекон!
Аид вздыхает.
— Мои собаки съели твой бекон, женщина! — Он смотрит на меня. — Я сейчас вернусь.
Он исчезает, и музыка — легкая, ритмичная, классическая мелодия — вливается в меня. Я все равно танцую, поворачиваясь и кружась в такт ритму, вспоминая нимф прошлой ночи. Я не из тех, кого можно назвать прирожденными танцорами, но обычно я восполняю недостаток врожденного мастерства чистым энтузиазмом. Мне всегда это нравилось.
Я представляю себя лунным лучом, пузырьком на ветру, тростинкой в воде, что мое тело гибкое, как ива. Я притворяюсь до тех пор, пока почти не могу себе это представить.
Я разворачиваюсь, и Аид оказывается позади меня. Мой вздох затихает, когда он обнимает меня одной рукой за талию, а другой касается моей ладони. Жар его кожи проходит сквозь меня, и он близко, так близко. Он кружит меня по комнате, и я становлюсь одновременно легкой и тяжелой, как будто плыву и тону на одном дыхании. Я чувствую себя раскрасневшейся, пьяной и бредящей, а музыка словно превращается во что-то осязаемое, гущей тумана, тяжелее летней жары. Цвета имеют форму и края, острые, как ножи, и мягкие, как перья. Я в ужасе от того, что музыка прекращается. Я в ужасе от того, что она будет продолжаться.
Медленно она ускользает. Мы останавливаемся посреди зала.
— Ты дрожишь, — говорит он.
— Все дело в музыке.
— До тех пор, пока ты не начинаешь бояться меня.
