___
Бывали дни, когда Берл подолгу не возвращался домой. Домом нашу общажную комнату я начал называть вскоре после поездки в Пирамиду, подхватил это извечное Берлово «Ну что, домой и в койку?». В койку Берл возвращался порой под утро. В такие дни я не мог сомкнуть глаз всю ночь, пока он наконец не вваливался в комнату, принося с собой запах мороза, сигарет и немного – алкоголя. Мне было необъяснимо не по себе знать, что он где-то шатается, но пребывать в полном неведении, где именно. Я не спрашивал у него, никогда не спрашивал, где он бывает, с кем и что делает. Я никогда не показывал, что не спал до самого того момента, когда дверь распахивалась, и свет из коридора проливался медовой полосой на мое одеяло: я наоборот поспешно закрывал глаза, притворяясь спящим.
В такие моменты я чувствовал себя потерянным подростком, закрывающим глаза на абсурдные поступки не менее запутавшегося взрослого. Я почему-то был твердо уверен, что Берл прекрасно знал, что я не сплю. Но гнал от себя эту мысль как можно дальше, давил и сдерживал ее, как подступающую к горлу тошноту.
До моего возвращения на материк оставались считанные недели, и в воздухе повисла необъяснимая вечная атмосфера недосказанности, казалось, все делалось «на дорожку» и «на посошок». По ночам, прячась с фонариком под одеялом, я больше не записывал истории о своих приключениях на Севере, я зачеркивал очередную засечку, отмечая пройденный день и пересчитывая оставшиеся черточки – по одной на каждый день из тех, что мне остались на Шпицбергене. Теперь уже сложно сказать, что именно я испытывал в те дни: радость ли от предвкушения долгожданного (наверное) возвращения на материк; печаль ли от осознания приближающегося конца целого этапа жизни; пустоту ли.
Больше всего, конечно, я чувствовал именно опустошение, от которого не знал, куда деться. Каждая зачеркнутая засечка означала – на один день меньше времени в холоде, на двадцать четыре часа меньше времени на Крайнем Севере, на бесценное количество минут меньше времени, что осталось мне с Берлом.
Я точно знал, что буду скучать по Баренцбургу и по людям. Но как жить на материке, не имея Берла в постоянной непосредственной близости, я себе просто не представлял.
Чем ближе подбиралась к нам неумолимая дата расставания, тем все более странным становилось его поведение. Мы почему-то отчаянно глупили и тратили время совершенно бездумно. На молчаливое пережевывание пустоты и громких мыслей, попытки избежать сложных разговоров и бесконечные побеги друг от друга. На плоские шутки и громкий смех над ними. На то, чтобы отвести глаза, а не встретиться и задержаться, вымазывая друг друга этим липким, марким взглядом, остающимся на коже спустя время невесомым ощущением. На то, чтобы проводить время со всеми вокруг, упорно избегая друг друга.
