Хотя, признаюсь, страх быть подстреленным ненадолго все же появился. Когда мы вышли из темной комнаты, захватив собранные еще с вечера туристические рюкзаки, и в дрожащем свете ламп в коридоре я увидел у Берла в руках ружье. Откуда оно у него, я не спрашивал, всё-таки на Шпицбергене куда подозрительнее (или, по крайней мере, глупее) не иметь ружья, чем иметь его. Я понимал, что раз мы куда-то поедем, то покинем Баренцбург и, соответственно, «зону ноль». А значит, у нас появлялся вполне реальный шанс встретить настоящего белого медведя. Хватит того, что первые дни я пугался и нарисованного на стене сувенирного магазинчика полярного мишку, что уж говорить о живом. Так что спрашивать, откуда и зачем у Берла ружье, я не стал. И все же, один вопрос у меня вырвался:
– И ты что, сможешь выстрелить в медведя? Просто убить животное? Сможешь?
Ответ Берла меня поразил. Со своей привычной кривоватой широкой ухмылкой, разрезавшей его кирпичное лицо, он насмешливо сказал:
– Я в людей стрелял, и ничего. И в медведя выстрелю, если надо будет.
Должно быть, на моем лице отразились все мои эмоции: страх, шок, отвращение. Берл на это лишь расхохотался. Громогласно, как он это умел.
– Не пугайся ты так, Грачонок. Ты бы лицо своё сейчас видел! Расслабься, это шутки у меня такие. В детстве я с отцом на кабана ходил. А тут, если тебе или мне будет грозить опасность, выстрелю, не сомневайся.
Я в нем не сомневался.
Ездить вдвоем на одном снегоходе – нельзя. Но вот он я, сидел за спиной Берла, крепко вцепившись в него немеющими от холода пальцами. Ехать с поднятым забралом – глупо, лицо обветрит. Но я подставлял щеки обжигающе холодным оплеухам. Казалось, ветер – это все, что меня окружало. Ветер, похожий на дрожащий звук виолончельной струны, поющей на надрыве, на разрыв, на последнем вздохе перед тем, как порваться.
Когда мы только сели на снегоход, мне казалось, что все вокруг – сплошная кромешная тьма. Даже когда машина взревела, и фары прорезали черноту северного воздуха, они не осветили пространство, а так и остались двумя столбами света, растворявшимися во тьме чуть впереди. Как Берл ориентировался в этой темноте, мне было решительным образом непонятно, но я не боялся. То ли доверял тому, что он хорошо знал местность, то ли его звериному чутью.
Чем больше мы удалялись от гордо возвышавшегося перед баренцбургскими общежитиями монумента «Наша цель – коммунизм», тем больше я начинал видеть сам.
