– Прощай, Пашка. Хорошо, что мы встретились.
Кроме Ани никто, никогда не называл его «Пашкой».
Павел не слышал, как, громко смеясь, вывалились во двор подогретые «чаем» Анины спутники, не слышал, как звала его Гавриловна. Почему-то казалось, что пространство перед ним – не обычный двор, а растянувшаяся до невозможности белая равнина, и снежные обочины дорожки, по которой уходила Аня, где-то там, в перспективе, сливаются с небом, образуя ступеньки, по которым поднимается ее легкая фигурка. Впервые за долгие последние годы пожалел, что нет фотоаппарата, физически почувствовав в руках его тяжесть и мысленно выстраивая кадр.
Через два месяца в местной газете Павел случайно натолкнулся на некролог: «С глубоким прискорбием извещаем… наша сотрудница… после тяжелой болезни…».
К семидесятилетию Павла в самом большом выставочном зале города открылась персональная выставка его работ.
За два часа до открытия, один в пустом зале, Павел вглядывался в фотографии, которые стали частью его жизни. Принарядившиеся Гавриловна с Валентиной сложили на коленях натруженные руки с въевшейся угольной пылью; по-прежнему стройная и неутомимая Полина с совершенно седой головой; счастливая Марийка в подвенечном наряде; мальчишки – сыновья, в легких волосенках которых запутались солнечные лучи; коза на сарае задрала бороденку к небу…
Звучал бархатный баритон Синатры: «Over and over I keep going over the world we knew». На фотографии желтыми огнями тянулась вдаль вереница уличных фонарей, мигали зеленые огоньки светофоров, автомобили уносились вперед, мерцая красными точками, словно сигналами азбуки Морзе. По вечернему городу уходила от кого-то женщина, унося свою тайну…
Только одну фотографию Павел не принес на выставку. Ту, на которой спала девушка, свернувшись в клубочек и подложив под щеку ладошки. Этим он не хотел делиться ни с кем.
