Кроме этого и пары тяжёлых, казённых дермантиновых стульев, здесь была ещё хрустальная пепельница, использовавшаяся для хранения иголок и ниток, маленькие пластмассовые пальмы с обезьянками и несколько фарфоровых фигурок: Маяковский, революционные партизаны, Крокодил Крокодилыч в пальто, зевающий бегемот, пират в платке, зелёном жилете и лиловых шароварах, теряющий жёлтую туфлю и хватающийся, оглядываясь, за ятаган. А на столике Марьям – ещё большая белая девочка с красным мячиком в вытянутых руках. Да старая пишущая машинка «Триумф» – Марьям утверждала, что она принадлежала Ленину. Больше ничего не было, но этого было так много!
И всё это теперь както слилось и прониклось жизнями Ивана и Ольги, их отношениями, их мгновениями. Можно было не выходить, не одеваться, не вставать с дивана, а только нежиться рядом.
Но неизвестно почему и для кого – кто знает? – Иван продолжал ходить на курсы и тренировки. А Ольга – на учёбу. Пару раз они ещё посещали шофёрское кафе с шёлковыми розовыми колокольчиками, то, что вдоль стены рынка, за которой мраморные прилавки, эхо, мухи и воробьи под высокими колоннами. И кондитерскую с кружевными чугунными колоннами, фонариками и белыми конфетами, нарисованными на стекле. Но ни с кем почти, даже со Стёпой, Таней и художником, не говоря про остальных, не виделись, не разговаривали. За исключением единственного вечера, когда Иван, вспомнив о данном себе слове, в офицерском клубе напоил армянским коньяком хорошего старшего лейтенанта Пономарёва так, что тот стал совсем хорошим.
За этим исключением, Ольга и Ваня были вполне довольны обществом друг друга. И даже не ходили больше на вечера танцевальной культуры и отдыха в парк.
И всётаки, пока шли к концу эти сорок шесть дней, Иван переживал про себя. Он то ли боялся, что Зайнулла будет вести себя как дурак, то ли беспокоился о собственном будущем, то ли тревожился за Ольгу, то ли всё сразу. И, видимо, поэтому Ивану начали сниться кошмары, и в основном такие же, как раньше снились его девушке. Снилось, что над ними гасят постепенно свет. И всё тонет во мраке, голоса удаляются. Происходило такое то у зелёной раковины парковой эстрады, то у глухих маркиз театрального кафе, то в комнатах и на кухне Стёпы и Тани под патефон, карты и стучанье «Зингера». Или свет угасал здесь, в комнате Ольги, на жёлтозелёнокрасном полосатом диване с четырьмя длинными узкими подушками. А Иван с Ольгой сидели, обнявшись, в последнем, сжимающемся вокруг них тусклом мигающем пятачке света. Словно от настольной лампы. Необычный шелестящий звук вроде стрекотанья кузнечиков нарастал со всех сторон.
