Но лицо Ольги, чем же оно его интересовало? Какое же было у неё лицо? Ивану трудно было его вспоминать – кроме нескольких, самых общих, примет – ничего почему-то не приходило в голову.
Лицо Ольги менялось всё время. Каждый поворот, каждый луч света, каждое выражение – делали её лицо приятным, но совершенно другим, не таким, как до того. И ни одно из этих лиц нельзя было по-настоящему запомнить. Потому что суть лица выражали не курносый нос и не живой рот, а это самое непрерывное движение. Ольга никогда не повторялась.
И нельзя было даже предположить, за что могли подарить такую Ольгу. Чем можно было заслужить её. И если Зайнулле от одного присутствия его красавицы чудилось, будто его кости переламывает поезд, то Иван, наоборот, прямо с ума сходил, пока Ольги не было рядом. Ему как-то не хватало воображения, чтобы представить свою жизнь без Ольги.
Ольга стояла под фонарями, среди белых яблонь и светлой зелени, и было видно, как она осунулась. Ольга шла в своём платье с «крылышками», её рыжеватые волосы шевелил ветер.
Утомлённые, едва держащиеся на ногах, они ходили по парку, избегая смотреть друг на друга и прикасаться друг к другу. И всё равно Ваня нащупал в темноте и взял руку Ольги.
– Ты же знаешь, я не смогу отказаться, – откровенно ответила рука. Но вслух Ольга сказала другое. Она начала говорить о своей семье. Иван, в ответ, о своей. О матери в красной делегатской косынке, о брате и сёстрах, о большом семейном доме, о небольшом степном местечке, о погибшем жеребёнке, о сослуживце и друге Зайнулле. О том, как тот прислал из соседней деревни донесение-извещение о запретном сборе калины, обнаруженных вёдрах и сознательном волке, которое Иван зачитал прилюдно, так что все животики надорвали, кроме, разумеется, виновных, которые со стыда так и не забрали вёдра, и пришлось составлять акт и передавать их колхозу. Потом рассказал про Стёпу-железнодорожника и Таню, которую Стёпа придумал звать Тася, про то, как поженились те, ни разу не видев друг друга, про испанские пилотки, которые Тася сама сшила, и как здорово они выглядят на её детях, про Степанов фотоаппарат, главную его страсть после Таси и грампластинок. Про то, как здорово шибает в нос от фиксажа и реактивов, когда наносишь через трафарет сердечко или рамочку, чтобы фото отпечаталось «каше». Про списанный железнодорожный фонарь, которому Стёпа закрыл глазок промокашкой, залитой красными чернилами. Ивану страшно нравилось смотреть, запершись со Стёпой ночью в чулане, как на белой пахучей бумаге появляются сперва отдельные пятна, а затем и всё изображение. Как останется фото слишком светлым, если вынуть рано, или, наоборот, потемнеет до черноты, если промедлить.
