Ольга поёжилась.
– Холодно? – обнял её Иван.
– Нет. Мне такое во сне снится. Даже во снах. В кошмарных. Мне один и тот же кошмар каждый день почти снится. Уже давно. Снится, будто все, и ты, и я, сидим у Стёпы и Тани. И Зайнулла, и Маруся, и соседи, и все-все. Все комнаты вижу. И портьеры «кофе с молоком», и молочные рожки на золотых люстрах, и сундук, и тахту под шёлковым покрывалом, и «Старый пруд» в картонной раме, и календарь на картонке, и белый буфет с зелёным будильником-колокольчиком, и ковры с кинжалами и рогами вперемешку с веерами и стрекозами. И бегают кругом все кошки и собаки. Стёпа ставит пластинки на патефон, одну за другой. В другой комнате – той, где парадная кровать с подушками, – сдвинуты столы. Жёлтая тканая скатерть, селёдка в кольцах, круглый графинчик, тарелки с синими каёмками и кленовым листом, всё как тогда. Только совсем много народу. И на улице ясный день. Мы танцуем, пьём, едим, играем, шутим, поём. Все мы вместе, и ты рядом. Но чем дальше, тем хуже мне тебя видно, только слышно по-прежнему. Я сперва не могу понять почему – а потом понимаю. Свет всё гаснет и гаснет. Чем дальше, тем больше. Всё темнее и страшнее в комнатах. Я прошу включить свет, но никто не слышит. Потом ты поворачиваешь рычажок, но и этот свет не горит. Тогда, чтобы тебя не потерять в чёрных комнатах, я хватаюсь за твою руку крепко-крепко, вот так. А свет сильнее тускнеет, только голоса по-прежнему звонкие и весёлые, будто ничего не замечают. И в конце концов я осталась в полной темноте. Остались только темнота и голоса. Я звала, но никто меня не слышал, никто не откликался.
– А за руку меня подёргать? – дёрнул Ольгу за руку, вроде шутливо, нахмурившийся Иван.
– Руку твою я не потеряла и за неё дёргала. Но ты не хотел ничего сказать в ответ, просто сжимал её в своей. Было так страшно от этого. А потом никого и ничего не стало слышно. Всё исчезло. Только мрак чёрный-чёрный, и твоя рука в моей.
– Хоть что-то! – ещё похмурился Иван.
* * *
Он и до сих пор хмурился. Хотя с рассказа Ольги времени прошло порядочно, ему до сих пор было неприятно представлять чёрными комнаты Степана и Тани. Тогда же, в День цветов, чтобы отвлечь Ольгу, он спросил, знает ли она про Призрак Курсанта, что бродит по аллеям Парка имени Железнодорожников ночами и утрами?
– Призрак? – испугалась и без того нагнавшая на себя страху Ольга и прижалась к Ване.
– Да-а… – расплылся в довольной улыбке Иван и, трепеща от восторга, рассказал, как осенью 14-го года в глубоком тылу создали лётную школу, как набрали совсем мальчишек, как они взлетали, делали круг и садились по очереди на аэроплане, напоминающем Стёпину бамбуковую этажерку. Причём, пока один летал, остальные стояли на лётном поле строем по стойке смирно. А командир стоял у высокого флагштока, и над ним реял флаг. (Ваня не упомянул какой.) Но один курсант, потому что ночь не спал, а лазал по садам за яблоками, идя по кругу, задел дерево в парке и рухнул у вышки, за озером, на зелёной лужайке, туманным утром. И все другие бежали к нему через поле, в тужурках с медными пуговицами. А он лежал с белым лицом на зелёной траве, выброшенный ударом из поломанного аэроплана с уцелевшим хвостом.
