«Дорогая Катенька, свиданий нам не дают, а даже если разрешат, молю тебя не приезжать. Здесь … . Почти каждый день умирают люди, мои друзья, но мы не успеваем придавать усопших земле, за ними … . Несколько человек, буквально умерли от … . Ни одна пытка или расстрел не сравниться с тем, что … . Фёдор, Евгений … и Иннокентий … выстроили … . Я думаю, они уже не … . Я служил с этими людьми много лет и знаю их с самого училища, но они изменились даже внешне. У Фёдора растут … Если тебе представиться возможность вернуться с детьми в Петербург, не упускай её. Ради сыновей. С любовью. Дорогая жена. Твой Александр.»
Письмо предназначалось жене заключенного, но это не было пустой запиской, описывающей быт каторжника. Писавший был чем-то напуган. Что так потрясло его, что он счёл это хуже смерти или пыток?
– Почему половина письма вычеркнуто? – спросил я у Анны.
– Письма заключенных семьям тщательно проверялись и подвергались цензуре. Чтобы подавить революционные настроения, и чтобы жёны каторжников не поднимали шума.
– Ну в этом письме речь явно идёт не о хуле власти или царя. И даже не о плохом обращений с заключенными.
– Порядки были очень строгие. Не всем давалось право на переписку.
Я поблагодарил Анну, попрощался и покинул музей. Настроение было гнетущее, я пытался представить пропущенные строки узника каменоломен. Он много лет служил империи, наверняка участвовал в каких-нибудь боях, примкнул к революционным деятелям. Что же так напугало матёрого мужика, что жил два века назад? Куда девались трупы? Что стало с его товарищами? Что строили эти люди? И почему изменились? Они стали похожими на тех местных, что сейчас проживают там?
Я искал совсем не там. Музеи, библиотеки и государственные институты не дадут ответов. В их книгах и брошюрах лишь шаблоны истории. Остальное было вымарано, как из письма заключенного Александра. С малых ногтей я прививал себе критическое мышление. Демоны, нежить и монстры не настоящие. Фильмы ужасов хороши под пивко. Настоящие враги – живые люди из плоти и крови. Бандиты, психопаты, коррупционеры, чужие вооруженные силы. Я не мог заставить себя поверить, что есть вещи страшнее. Что человеческая жестокость и тупость не предел. Что люди, верующие в мистические силы, не сектанты или помешанные.
Хорошо менять представления о мире в пятнадцать лет. Можно ударяться в философские доктрины так же, как в модные субкультуры. Хорошо надевать цепи на джинсы, и на спор, идти через городское кладбище, за ящик пива, будоража своё сознание байками из склепа, что посмотрел на кассете, или передачами о призраках по РенТВ, после которых обычно шло шоу Анфисы Чеховой. Весело щекотать себе нервишки шастаньем по подвалам, представляя себя Артёмом из Метро. Что может быть лучше, чем пугать страшными историями девчонок в палатке посреди леса, распивая батин самогон. И что может быть хуже, чем, разменяв четверть века, понять, что пара ночей в заброшенной Богом деревне, разрушила твои жесткие принципы. Что ты, не вершина пищевой цепочки, что тебя – взрослого мужчину, военного, может напугать тень промеж деревьев. Что на тебя может напасть что-то похуже наркоманов с одним ножом на троих. Что менты в девяностых, вешавшие глухарей на малолеток, не самое плохое, что могло случится на просторах твоей родины. А сварившиеся заживо в коллекторе сантехники, из-за чужой глупости не самое страшное и отвратительное, что ты мог увидеть. Что такого ужасного видели наши предки, что подобный звериный страх отпечатался на подкорке нашего мозга.
