Мотострелковая рота, в которой служил Андрей, при штурме города растаяла, словно снег под лучами жаркого солнца. Осталась кучка случайно уцелевших солдат, забившихся, как испуганные мыши, в подвал пятиэтажки. Он мрачно бродил по подвалу, не зная, что делать и пытался оттереть лицо от дерьма грязной тряпкой. Запах деньра сводил его с ума.
– Эй, немец, хватить мельтешить, сядь и нишкни, – зло бросил мордатый Коркошко..
Немцем его прозвали после того, как ротный, капитан Стригунков, которого сегодня насмерть прошила пулеметная очередь, увидел его среди молодых солдат. Стригунков, заложив руки за спину, обошел со всех сторон и восхищенно прищелкнул языком:
– Ну, чистый немец! Его бы обрядить в мундир вермахта и рогатую каску в придачу, всем бы тошно стало!
Новобранцы испуганно промолчали, а старики глумливо заржали и пытались его гонять по всякой мелочи, обзывая «немцем» или «немым». Если против «немца» Андрей Лаутеншлегер не возражал, то кличка «немой» ему не понравилась. Прижилась кличка «немец». Ротный ему благоволил, и перед кавказским походом ему было присвоено звание младшего сержанта.
– Ты что вякнул, гнида, – тут же завелся с полуоборота Андрей. – Что хочу, то и делаю!
Коркошко подхватился и попытался его ударить. Андрей подставил приклад калаша, но неудачно, и кулак Коркошко больно ударил его по зубам, разбив губы до крови. Соленый привкус крови на языке мгновенно довел Андрея до бешенства, и он, зарычав, бросился на Коркошко, повалил на грязный пол, и они стали мутузить друга.
– Вы чо, пацаны, сейчас спалимся! Всех перестреляют! – испуганно заблеяли жавшие по углам подвала чумазые солдаты. Их растащили по углам.
Вкус крови во рту произвел поразительную трансформацию в Андрее. В нем взбунтовались тевтонские предки, хотя его кровь давно была разбавлена славянской кровью. Он – белокурая бестия, представитель высшей, белой расы, должен бояться каких-то грязных и вонючих абреков? До попадания на эту войну он нейтрально относился к жителям Северного Кавказа, не испытывал к ним вражды и ненависти, но, попав сюда и повидав первые смерти, проникся священным безумием своих предков, что с голыми руками могли броситься на римского воина и перегрызть ему горло.
До этого он был трусливым бараном, а сейчас в нем проснулся воин. Андрей внимательно посмотрел на сослуживцев. Лица в пороховой копоти, запавшие глаза, в которых затыла безнадега и обреченное понимание, что им не вырваться отсюда живыми. Так не пойдет. Ему неожиданно вспомнился запавшие в память слова из какого-то стихотворения «в белом венчике». Он повторил эти слова в надежде вспомнить продолжение, но память молчала. Андрей пересчитал оставшихся сослуживцев. Двенадцать. С ним тринадцать. Надо решаться, иначе их тут превратят в «двухсотых».
