— Почти закончилось, — сказала Роза.
— Потому я и плачу.
Мама обняла ее. Роза опустила голову на плечо мамы, пытаясь понять.
Роза хотела бы провести еще хоть день с мамой, посмотреть на такой закат. Теперь она была на пристани с папой, и воспоминание казалось далеким.
Она кашлянула.
— Хасагава-сан сказал, что может взять тебя грузчиком. Он платил бы два доллара…
— Тихо.
— Или я могу помогать делать тофу. Мама показывала…
— Я сказал: тихо!
Папа вытащил из наполовину полного ведёрка бесформенный кусок тофу и протянул ей. Он разломался в его ладони. Роза смотрела на ком тофу, избегая взгляда отца.
— Это жизнь. Никто не даст тебе жить. У всего есть цена. Мы… я должен делать это для нас, — он бросил тофу за ограду. Ком разлетелся на кусочки в воздухе. — Никакой благотворительности.
Роза сжала веревку телеги, костяшки были белыми, как снег. Она открыла рот, чтобы возразить, но передумала. Они могли съесть этот тофу. Жаль. Он все равно не послушал бы ее. Может, в этом была проблема. Как она могла убедить других, что была полезна, если папа не верил? Ей нужно было заставить его поверить.
— Так не честно. Мамы нет. Почему ты не можешь позволить мне…
— Хватит! — голос папы разнесся эхом среди качающихся деревьев, спугнув гусей.
Они шли в тишине до дома. Желудок Розы урчал, пока они шли по улице Поуэлл и к своему дому за магазинам Хори-зэн. Роза хотела извиниться за вспышку, она не знала, что на нее нашло. Но она знала, что папа только хмыкнет и пойдет дальше.
Роза дрожала, когда папа прошел на узкое крыльцо их домика. Он разулся, опустил обувь на соломенный мат рядом с мамиными кожаными сандалиями. Роза опустила свою обувь с другой стороны и вошла за отцом. Когда она обула тапочки и повесила куртку на деревянную вешалку, папа уже зажег масляную лампу на кухонном столе.
Длинные тени мерцали над ведерками молочной жидкости, шесть самодельных прессов для тофу с мокрыми тряпками, висели с их краев. Старый медный котелок смотрел на нее с плиты. Любимый котелок мамы.
Роза глубоко вдохнула, представляя заманчивые ароматы соевого соуса и мирина, смешивающихся в густой терияки, или куриный бульон с имбирем и луком. Но котелок был холодным и пустым, запах пропал из воспоминания, сменился вонью затхлого соевого молока, бобов и щелочи. Почему он не давал ей помочь? Он нуждался в ней. Он просто не знал этого.
Урна мамы стояла на шкафу с выдвижными ящиками, окруженная двумя огарками свеч, миской с сухим рисом, покрытым пеплом от трех палочек гадко пахнущих красных благовоний, и блюдцем мандаринов. Они не могли позволить правильный буцудан, так что шкаф с белой облетающей краской стал ее самодельным храмом.
