– Иди, сволочь, кобылам крути хвосты! Немытая рожа!
Вновь обернув холстиной своё творение, Грицко вышел с ним. Ему вслед был высунут язык Лизы, вовсе не сожалевшей о том, что не удалось спустить с него шаровары. Маришка, стоя у печки, корчила рожи с рожками его брату, который прятался за столом.
– Ивась, это всё добром не кончится для тебя, – злорадно пропела Ясина в угол, – ты ведь, наверное, понимаешь, о чём я? Да?
– Нет, не понимаю, – ответил хлопец, – пан мне велел приглядывать за тобою, а не за панночками. Вдобавок, он мне доверил своих коней. А таких коней, как у пана, нет даже у Потёмкина!
– Милый мой! Ночная кукушка дневную перекукует.
– Если язык себе не откусит, – сказал Ивась. Тут вдруг всё для него сложилось очень благополучно, поскольку Лиза встала из-за стола, подошла к Маришке, и сёстры стали о чём-то тихо болтать, совсем про него забыв. Воспользовавшись моментом, конюх прошмыгнул к двери. Открыв её, ещё раз взглянул на наказанную.
– забыл сказать я тебе, Ясина: сходи к попу. Ему привезли от пана письмо. В том письме есть строчка и для тебя. С колен можешь встать, когда твои госпожи тебе это разрешат.
С этими словами Ивась ушёл. Маришка и Лиза всё продолжали обмениваться какими-то замечаниями, хихикая. Постояв на коленях ещё некоторое время, Ясина встала, одёрнула подол платья и повернулась к ним.
– О чём шепчетесь?
– Да мы, Яська, решили, что о случившемся здесь рассказывать никому не следует, – отвечала Маришка, – не то Ивась загордится, да не по делу. Дураку ясно, что ты его пожалела просто! Могла бы запросто вышвырнуть, да ещё и пинка вдогонку отвесить, но лень тебе было связываться.
– Что правда то правда, панночки, – улыбнулась Ясина, – ладно, пойду к попу. Узнаю, что пишет пан.
– Ты только обуйся, – сказала Лиза, – у попадьи все служанки бегают босиком. Как бы она спьяну не спутала тебя с ними!
– И это правда. А дай-ка мне свои черевички, госпожа Лиза! Они мне придутся впору.
С улыбкой сняв башмачки, Лиза отдала их Ясине. Та их надела. Вышла. Заперев дверь на засов, панночки достали из печи карты. Сели играть. Ребекке, тем временем, снился пророк Иона, который три дня провёл в животе у огромной рыбы.
Хата попа была поновее, получше панской и не соломой крыта, а черепицей. Больше стояло возле неё просторных амбаров и погребов. Строили ещё, потому что поп был один на четыре хутора, и со всех четырёх ему везли снедь. По этой причине скотины поп не держал, огород забросил. Зато держал трёх прислужниц, довольно глупых, и хлопца, также умом не сильно блиставшего. Поп нарочно выбрал таких, чтоб не воровали. Тридцатилетняя попадья их зверски тиранила, так как больше заняться ей было нечем. Поп был стар, лыс. Попадья, напротив, была недурна собою, потому муж следил за ней зорко и часто драл хворостиной. Случалось, что и за дело. Лишь одному человеку он доверял надзирать за ней, когда уезжал куда-нибудь по делам. Этим человеком был пономарь. Он жил возле кладбища, помогал попу справлять службы. Многие удивлялись тому, что поп ему доверяет присматривать за женою – ведь пономарь был молод и не урод. Однако, поп знал, и попадья знала, что у него – дурная болезнь, которую подхватил он в Киеве, учась в Бурсе. Из Бурсы его погнали за блудодейство с торговкой шапками, хоть он клялся, что на греховный поступок его подбил юный ритор по имени Хома Брут, всем известный пьяница.
