Не гася лампу, Афанасея прилегла на пол и долго недвижно лежала, уставясь сухими тоскующими глазами в потолок, на который легли неясные тени.
Не спалось.
- Я на дежурство пойду. Утре до свету скройся, чтоб единая душа не узнала!
Придя на конный, упала на кучу сена в проходе между стойлами. Попыталась уснуть.
Сено приятно холодило щёки, пахло свежо и пряно.
О чём-то гулко вздыхали кони, изредка переступая копытами.
В дальнем углу хрупала овёс жеребая каурой масти кобылица. Была она неутомима и в работе и в любви. Невелика росточком, а на рысь лиха. В оглоблях вожжи рвёт. Статью не взяла, и красотой природа обделила, а жеребцы грызлись из-за неё до крови.
О чём вздыхают кони?
Каурая кобылёнка млеет от материнских предчувствий, слушая, как бьётся в утробе жеребёнок.
Рыжко, неутолимая боль Панкратова, грустит о приволье. Как и хозяин его, он своеволен и зол. Кроме Науменко и Афанасеи, никого к себе не допускает. И волки его боятся. Конюхи в ночном, выпустив жеребца, спокойны: зверью не поддастся и табун в обиду не даст. В минуты ярости он слепо страшен. Огнистая, волнами бьющая на упругой шее грива мечется по ветру. Огромные копыта несут гибель. Он не летит над землёй, как вороные Фатеева, он раскалывает землю своими мощными ногами, врезаясь в её проломы. Если рядом стоит молодая кобылёнка, Рыжко вдребезги разносит перегородки. Щедр на любовь Рыжко и добр в своей большой любви. Афанасея не раз примечала, когда неукротимый пламенный конь, зверовато скалясь, гнал от озера лошадей, пока не напивалась каурая кобыла.
«Надёжный конёк!» – улыбалась Афанасея. Ей по-прежнему не спалось. Выкрутив фитиль, поднялась и подошла к стойлу. Рыжко оторвался от кормушки, скосил большие жаркие глаза.
- Тоскливо, Рыжко?
Жеребец развернулся в узком стойле, потёрся мордой о её плечо.
- Ох он, рыженький мой! – растроганно бормотала женщина, поглаживая бугристую шею коня. – Умница моя! На волю охота? Потерпи! Теперь уж скоро...
Открылась дверь. Огонь в фонаре скакнул вверх, лизнул прокопчённое стекло.
Рыжко смутился, отвернулся от света.
- Чего надо? – недовольно спросила Афанасея. – Тебе спать велено было!
- Не могу, – просипел Науменко.
Он простыл. В теле был жар. Губы осыпало...
- Ты изобиделась на меня, Афанасея? А я... это... Ну, словом, прости! Я тоже человек. Понимаю. Пьяный был...
- Выметайся! – яростно выкрикнула Афанасея.
Она сперва не хотела сердиться, дивясь нежданному проявлению его искренности. Гнев вспыхнул исподволь и теперь заполнял её всю.
