- Ты бы хоть облик человеческий принял! – замечала Мария. – Совсем одичал уж...
- Для кого? – тускло взглядывал на неё Науменко. Глядел с похмелья нехотя, издалека. – Чужих баб не завлеку. А для тебя и такой хорош...
- Не просчитайся, – чуть слышно отвечала Мария.
- Опохмелиться бы...
Она нехотя доставала из подполья брагу, которую теперь постоянно настаивала для него.
- Завтракать будешь?
- Аппетита нет.
- Поел бы... Который день по-людски не ешь?
- Жизнь собачья... И сам собакой стал...
Налив браги, понюхал, содрогнулся.
- Додумался же паразит какой-то! Создал её на мою погибель... На куски изрубил бы его за это!
- Он-то при чём? Не хочешь – не пей.
- И рад бы... Душа требует. – Отпив из стакана, провёл шершавым, в белом налёте языком по пересохшим губам, оживился. – В меру-то хорошо, конечно, для веселья. Да русский человек ни в чём удержу не знает.
- Дрова кончились. Привёз бы, – напомнила Мария.
- Привезу, – опять наливая, кивнул Науменко. Выпив, задумался. – Как славно когда-то было! Ни о дровах, ни о хлебе не заботились... Есть – ладно, нет – так жили. Стареем, что ли?
- Мне в школу пора, – сухо сказала Мария.
- Иди.
Опохмелившись, Науменко оживал. Гуд и звон сменялись тяжестью. Опавшие щёки окрашивало тихим румянцем. После этого обычно и шёл в контору.
Собираясь, походя, заглянул в зеркало: «Харя-то! Как только люди от меня не шарахаются!».
Направив бритву, с треском соскрёб жёсткую щетину, из-под которой явственно проступали складки в углах рта.
«На фронте, бывало, шашкой брился... Теперь вот и бритва есть, а зарастаю...» – продолжая разглядывать себя, думал Науменко. Именная шашка – подарок Блюхера – висела против зеркала. Давно из ножен не вынимал. Поизносилась она, потемнела от дыма кострового, от ветров, от времени. И шашка затупилась. После войны вроде бы и не употреблял, а откуда-то взялись зазубрины на острие. Темляк всё тот же. Он, казалось, всё ещё хранил прикосновение рук Марииных. Тогда, у школы, вцепилась в темляк, а оказалось – в сердце. Больно сердцу, да не до него теперь.
Со щелком сунув шашку в ножны, швырнул её на кровать и, наскоро собравшись, пошёл в правление.
Наказав Пермину, как и куда распределять людей, запряг парой дровни и поехал за сырником.
К зиме во всяком дворе выше человеческого роста поленницы сотами желтеют. Лишь у Науменко да у деда Семёна пусто. Мария имела право пользоваться школьными дровами, но пока обходилась.
Первая берёза поддалась быстро. Упала с хрустом, с гулким стоном. Роняя вторую, Науменко сбросил полушубок. Взмокший чуб застыл, покрылся инеем. Гимнастёрка на лопатках потемнела от пота, парилась.
