Науменко уж ни о чём не думал. Ему хотелось теперь уснуть, уснуть спокойно и чисто, и если проснуться, то ребёнком, чтобы начать всё сначала и по-другому.
- Пасха ведь сегодня! – напомнил Пермин. – Верующие яйца красят, куличи святят. А мы здесь кукуем, безбожники! Тяжело тебе?
Науменко не ответил и долго молчал, пока его не захватило неудержимое желание высказать, выплеснуть из себя всё. Оно шло от земли, снизу подплывая к сердцу, к губам, выше, наконец, заполнило всего.
Не говорить стало невозможно, и он стал рассказывать о страшных ночах пыток, о Марии, которую всё ещё любил, об одиночестве и страшной чёрной тоске; о колхозе, которому отдавал всё, потому что не умел что-либо делать вполсердца. Он высыпал в протянутые ждущие руки Пермина всё, что было главным и важным.
Чувствуя, что нервы его напряжены до предела и вот-вот могут порваться, Пермин легонько нажал на опавшее плечо товарища, остановил:
- Полно, Гриша! Полно! Бывает... Остальное потом доскажешь. Спасибо за науку, друг! Я всё понял. Всё!..
Упав в едва проклюнувшуюся траву, Наумено зарыдал.
- Стрелять бы нас надо! – расстёгивая ворот душившей его рубахи, тихо сказал Пермин. – Стрелять за то, что товарища в беде оставляем! Может, и будут ещё казнить за это... Не научились мы доброте. А без её жить никак невозможно! Вставай, друг! Пойдём, за весну выпьем. Добрая нынче весна, дружная... Урожай сулит...
- Пить больше не буду, – сказал Науменко. – Никогда не буду!
- Ну, всё равно. К людям пойдём.
Деревня пробуждалась.
Стуча дугинской калиткой, с двоеданской всенощной выходили старики и старухи, осторожно неся на вытянутых руках освещённые пасхи.
О чём-то упорно думал Ямин, шагая рядом с фургоном, нагруженным сырником. Это была первая всенощная, которую он пропустил, первое свободное утро, которое он решил посвятить домашним делам.
- В отступники, слышь, записался? – задрав чёрную лопату бороды, прокричал из дугинской ограды Ворон. – За сколь сребренников Христа продал?
Накинув вожжи на нечисто срубленный сучок на хлысте, Ямин шагнул к заплоту. Старик юркнул в сенки и уж оттуда вякнул:
- На том свете за всё ответишь! А может, и на этом ишо...
Гордей задумчиво постоял, встряхнул головой и, догнав воз с дровами, взял вожжи. На поляне, у Пустынного, парни устанавливали колоду для игры в шаровки.
- Поставь для пробы! – сказал Прокопий, выбирая биту потяжелей.
- Попадёшь? – усмешливо сказал Ефим, взвешивая на руке берёзовый шарик из корневища.
