Но эти глаза…
Его глаза были живыми, и в этой израненной пустоши боли они светились яркими огнями, что полыхали мощью и энергией. Наконец трезвость ворвалась в его затуманенный мир, и наплевать, что она принесла с собой боль. Он мог думать и думать предельно ясно! И лишь такая простая, но столь необходимая возможность заставила появиться улыбку на полутёмном лице.
Женя повернулся спиной к зеркалу и максимально выгнул шею, чтобы осмотреть свой торс с другой стороны. Он также был перевязан бинтами, но там, где ещё виднелась кожа, Женя смог разглядеть полосы бледно-розовой плоти, что уже затягивались заживляющейся тканью. Ноги его были целы и лишь слегка подрагивали после пробуждения. Всё остальное же было в порядке, и, насколько ему хватало знаний в медицине, Женя решил, что ему крупно повезло, и практически ничего серьёзного у него нет. Разве что треснувшие рёбра, но в наше время такую ерунду мигом выправляют, так что да – ему повезло. Царапины и синяки пройдут, кости срастутся, а мозги его вроде как остались на месте, так что всё хорошо, и жизнь у него будет прекрасной.
Женя в последний раз прошёлся взглядом по своему телу и, с всё ещё босыми ногами, открыл дверь, выходя из своей палаты. Его встретила мёртвая тишина и длинный пустой коридор больницы, освещаемый лишь утренними солнечными лучами. Приоткрытые по бокам двери о чём-то умалчивали и готовы были поделиться секретом, как только кто-то распахнёт одну из них и войдёт в резко притихшую полутьму. Коридор казался Жене заброшенным тоннелем, бесконечно тянувшимся вдаль и проглотившим маленького мальчишку, что стоял абсолютно один на обжигающем холодом полу. Ни одного человека, ни одного звука и ни одного намёка на бушующую в больнице жизнь. Лишь мёртвая тишина поглотила собою мир, оставив место только равнодушному, простирающемуся сквозь окна свету.
Женя нервно сглотнул и ясно услышал щелчок в гортани, стенки которой, по ощущениям, ничем не отличались от наждачной бумаги. Вместе с трезвостью рассудка в его организм ворвалась и жажда, что диктовала свои условия пересохшим горлом и отмершим нёбом. Облизнув сухие губы, он двинулся вперёд и крикнул:
– Эй! – Но крик этот больше был похож на хрип, и Жене пришлось хорошо прокашляться, чтобы вернуть себе былую силу голоса. – Э-э-эй! – Эхо отдалось от стен мощной волной, вернув Женю в тёмный переулок той ясной ночью, когда тело его было ещё цело, сам он смело шёл на обрамлённые луной силуэты, и уверенность в своих действиях пылала в нём огнём собственной веры. Но сейчас, стоя в окружении мёртвых стен больницы, еле передвигаясь из-за сковывающих движения бинтов, и больше похожий на полуночного зомби, застрявшего в людском доме, Женя невольно вздрогнул, ощутив себя в двух временах одновременно. Но тем не менее он продолжал идти, и пока шаги его становились всё твёрже, слова эхом разносились по опустевшим коридорам больницы. – Меня кто-нибудь слышит?! Здесь вообще кто-то есть?! ЭЙ! МЕНЯ КТО-НИБУДЬ СЛЫШИТ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ?!
