Обнимемся, щеками потрёмся и разбежимся, счастливые тем, что я ему чего-то там написал, о чем они уже сто раз сами писали, а он ещё раз денег отвалил под честное слово абсолютно чужого и непонятного чудака на букву «Ч». Или на букву «М». Я лучше не буду человека против шерсти чесать. Доберусь домой, отошлю ему репортажи, которые не устареют никогда. А он мне на адрес паспорт пришлет. Честно будет и без обид с денежными накладками. Он мне уже дал денег на командировку. Второй раз просить – язык не хочет. Совестно. Фактически я ему покажу, что их газета мне не нравится и работа, которую сделал – тоже. Сам доберусь.
Ватаг погасил зажигалку и закашлялся. Наверное, бронхит когда-то поймал основательный. Он прошел метров десять вперед и сказал из темноты:
– Ну, может, ты и прав. У вас, пацанов, сейчас борьба с жизнью и за неё другая. Не как у нашего поколения. Ладно, как обещал – денег дам. Работаешь хорошо. Ребята сказали. Жди тогда.
И он превратился в ходячий удаляющийся кашель, который влажным ветром несло обратно к костру. Я повернулся и пошел на огонь. На фоне тающего пламени и тускнеющих искр увидел приближающийся силуэт гостя. Он шел , мотаясь в стороны как детская игрушка, подвешенная на резинке. Он пел какую-то неизвестную народную песню, а ружьё тащил за собой по песку на ремне.
– Ну, давайте вы тут, не балуйте шибко, – промычал он, тенью скользя мимо меня.
– Этого я не допущу! – заорал я ему вдогонку, с трудом сдерживаясь от дурацкого хихиканья. – Через год можете проверить.
Костер тушили. Он распадался на сине-черный дым и погибающие на песке искры.
– Спать пошли. – сказал Евгений. – Делать завтра нечего, но спать всё одно приходится.
– С днём рождения, Евгений.– Сказал я, поднимая с земли свой сверток с простынями, одеялом и отдельно – портфель свой под голову.
– Да было бы чего! – охнул Женя. – Год прошел, могила ближе.
Так и разошлись. Не думая об этом, но внутри надеясь на доброе утро и такой же день.
Я пошел к кустам, поближе к Дмитрию Алексеевичу. В честь дня рождения Жени он браги выпил больше, чем обычно, но до своего ночлежного места добрел и уснул ещё на ходу. Храпел он музыкально. Композитор же. Рулады выводил с перепадами от низкого тона до высокого, громкие, ритмичные, происходящие от ровного спокойного дыхания. Даже пьяный в хлам он не нервничал, не переживал ни о чем, не бузил и оставался человеком искусства, взлетевшим надо всем обыденным и отказавшимся спускаться к тяготам житейским. Он уже привык к тому, что больше он не музыкант, что уже нет семьи, друзей из прошлой жизни, нет надежд на возвращение в объятия Мельпомены, да и другие надежды давно вымыла из головы и сердца брага.
