Виктор уже сложил голову над мертвецом, над ещё совсем юным мертвецом, а позже взмыл в небеса, очередной раз прокричав: – Вставай! – и небосвод своей гладью омыл его лик волной, как умывается младенец ледяной водой; что как рай души для пьяницы и алкаша, что после бурной ночи жаждет лишь протрезветь, а дале… по новой в омут, что в здешних краях кличут как веселый и очень познавательный вечор в компании интереснейших людей различного рода смерти. По разным причинам они попадают в этот мир, но каждый, считая свою смерть особенной, кличет себя величайшим творцом своего конца. И вот ведь интересно… разве могут они об этом помышлять? Неужто каждый из них застрелился, будучи пред картиной великой, ну или просто… просто так? Ведь они себя творцами считают. Причем каждый… Вот ведь лицемеры!
– Не кричи, он уже не встанет. – послышался позади тихий мужской голос. – Виктор, юноша мертв.
Виктор резко оглянулся, приметив высокий силуэт, словно по ночи он пошел в лес очередной и перепутал тень от куста с человеком, который сливался с тьмой, лишь по его бордовой мантии можно было разглядеть его. – Нет! Он жив! Иначе он бы уже превратился в кости! Как превращаются здесь каждые!
– Этот мир обличает не лишь тела в кости, он выпускает души на свободу. Они тлеют здесь, начиная потихоньку увядать. – силуэт подошёл к Виктору, присел рядом, сверкнув своими изумрудными очами, как у змеи. – Красиво это, не находишь?.. Закат пустой и бессмысленной жизни человека, что отпустил единственное, что хоть как–то наполняло его жизнь. Он такой чудак, но такой интересный… А какая него богатая душа! Словно боярышник, из которого выйдет идеальный спирт, с которым можно весело и очень культурно провести не один вечер, а целых два! – Чуть погодя он снял и капюшон, освятив свои белые, как самый чистый снег… о нет, как пепел. Это были пепельные волосы, как снег, что валит здесь. Ну если брать сравнение, то как сигаретный пепел, который постоянно падает на одежду, а иногда и прожигает её, вот так вот… И этот пепел прожигал одежду, уж слишком был горяч. Такие волнистые пышные волосы, которые, кажется, были только что помыты жиром, что срезает он медленно с тел умирающих, словно помогает утопающим… А ведь они так чудесно и мягко развивались в унисон ветру. Он поднес свою белоснежную руку, как рука мертвеца в гробу, в Хароне, которую все так активно глядят, пред тем, как накрыть гроб крышкой, покрытую кольцами посреди груди юноши. Показалось свечение… чёрное свечение, как самый чёрный мрак, как все мы видим тьму ночную в комнате своей, когда перебежками бежим до кухни к матери, скрываясь от злых теней, что так пристально следят за нами из мрака. – Он мёртв, Виктор. Его душа… Она сгнила. Этот мир… Этот жестокий мир, что так мною любим, заставляет наши души тлеть. Он не даёт нам возможности жить. Даже если мы остаёмся добры, оставляем свою плоть, то душа… Она увядает. И КАКАЯ ЖЕ В ЭТОМ КРАСОТА! – сказал он, возвысив голову к небесам, – Твоя уже почти мертва было до того, как ты упал на это тело. И ждал, пока она умрет. Я так хотел испить соков твоей души пред сном, ты не представляешь! Это такой вкус… А ещё любовь, которая хранится в твоей душе! Это невозможно! ЭТО МОЯ МЕЧТА! – он коснулся руки Виктора, – Теперь же она изливается бриллиантами, как роса, как свежевыпавшая роса мирского блаженства. – с каким же трепетом он говорил… словно ювелир разглядывает бриллиант самой вышей пробы.
