Все это сразу исчезло. Снизу поднимался запах щелочи и чего-то еще более тяжелого, потом я понял - запах могилы.
Стало трудно дышать. Взгляд постепенно пробивал темноту, уходил в глубь, показавшуюся в первое мгновенье бездонной, пока не открылись ряды мертвых, лежащих лицами к нам. Под верхним рядом угадывались второй, третий… десятый ряды… без конца. Я взглянул на Курку, тоже склонившегося надо рвом. Лицо его было почти неживое.
Я подумал, что, когда Курка был пехотинцем, он, как многие, чаще всего не видел тех, кого приходилось убивать. В атаке видишь не людей, на это нет времени, а надвигающиеся автоматы, штыки, пулеметы - одноликую смерть.
Это счастье, что солдат не видит убиваемых его пулями. Летчик, сбрасывая бомбы, не видит, на чьи жилища они летят. Поэтому земля, даже после самых кровопролитных войн, остается землей людей.
Потом Курка стал снайпером - страшная ответственность вершить суд и казнить своей рукой; но он казнил убийц.
Тут была смерть другая - безоружных, безвинных, женщин и детей.
Лицо у Курки было неживое, будто то, во рву, вытягивало из всего окружающего и всех, кто увидел это, саму жизнь. Мертвые лежали рядами, тесно, будто для них не хватало места и надо занять каждую щелочку, чтобы уместить всех. Во рву лежали не скелеты, а людские тела, люди, у которых еще до смерти голод и непредставимые муки съели все, кроме кожи и костей. Но они оставались людьми, мертвые женщины прижимали к груди детей.
Ров, вскрытый теми, кто подсчитывал зверства войны, уходил далеко - прямой и ровный.
Я вспомнил, как в первый раз увидел убитых - не на поле боя, а убитых т а к.
Это было в Ростове. Мы ехали туда в «студебекере» в ту ночь, когда город после семи дней первой немецкой оккупации ненадолго отбила наша армия. Машина была переполнена. Из темноты донесся слабый крик, - как подумалось, даже крик птицы ; кажется, выпь кричит так тоскливо. Кто-то сказал, что нечего останавливаться, а Василий Сазонов, Папаша, постучал по кабинке водителя. Мы долго ждали , придет ли кто или крик примерещился. Наконец темная фигура обозначилась на дороге и медленно приблизилась. Это был пожилой солдат в куцей шинельке, с серой щетиной на лице.
Он попросил закурить и, затянувшись, простуженным, хриплым голосом сказал шоферу: «Да куда же ты, дурья башка, там заминировато, держи вон куда, во-о-он!». Мы постояли недолго, обдуваемые равномерно свистящим степным ветром, думая о том, что, если бы не Папаша, пожалевший того, кто кричал, не разучившийся жалеть, мы бы лежали кусками мяса, разбросанные по минному полю.
