А пошло всё с того случая, когда два дебила из одиннадцатого решили меня прессануть. Я тогда учился в седьмом классе и по росту едва обоим до груди доставал. И вот эти двое подвалили, преградив дорогу к школьному крыльцу.
— Для тебя, шкет, вход платный. Гони полтинник.
— В переход валите, попрошайки, — огрызнулся я. — Там нищеброды побираются.
Слово за слово — началась драка. Кругом столпился народ, обступив кольцом, и мы там втроём как на ринге в боях без правил. Одного я уделал так, что тот встать не мог. Лежал посреди школьного двора, корчился и скулил. Второй тоже выхватил своё. И это меня от него ещё оттащили. Я же настолько в раж вошёл, что не почувствовал даже, что мне переломали рёбра.
Пацаны потом вот так же гудели.
— У тебя такое лицо было! Такой взгляд, будто разорвешь их! Жуть. Но так им и надо! А то запарили уже всю школу трясти, деньги отбирать.
На школу мне вообще было плевать. Я чисто за себя бился. Свою неприкосновенность отстаивал. Собственные интересы защищал. Это я чужие границы не вижу, а мои-то — не дай бог кому нарушить.
***
Хоть никто из нас после стычки с фанатами не пострадал, пацаны сдулись и заторопились домой. Я тоже поехал к себе.
И как раз в холле столкнулся с отцом и Жанной. Оба были при параде — очевидно, куда-то собрались.
— Мы в театр опаздываем, — объяснил на ходу отец.
Жанна вцепилась в его локоть и явно напряглась. И тут я заметил на ней материн жемчуг. Протянул руку к её шее, поддел пальцем нить, вопросительно взглянул на отца.
— Это что?
— Мы опаздываем, — раздражённо повторил отец. — Позже поговорим.
Этим раздражением он себя и выдал. Он всегда такой — дёргается, злится — если его что-то нервирует.
Да ну нет, отмахнулся я. Не мог он отдать этой тупой курице то, что когда-то подарил матери. Наверное, просто купил такой же.
И всё же я поднялся в её комнату. Остановился на пороге на несколько секунд. В груди сразу заныло.
Я скривился: ну что за фигня опять. Ненавижу это. Ведь правда — год уже прошёл, даже полтора почти, а я до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что матери больше нет. Не могу спокойно находиться в её комнате, не могу видеть её вещи…
Раньше я думал, что меня вообще ничем пронять невозможно. Чего уж, мать тоже так думала. Лечила меня: «Нельзя быть таким циником в твои годы».
Меня это адски бесило.
— Какой есть, — огрызался я.
А теперь вспоминаю и задыхаюсь.
Что странно — когда она умерла, я ничего особенного не испытал. Самому даже было дико. Говорил себе: мать ведь, должно же что-то, ну не знаю, шевельнуться, защемить внутри. Я же любил её. Тоня вон как убивалась, выла в голос. Отец запил с горя. А я не ощутил ничего, совсем ничего.
