— Нет за ней вины… Он сам подох!..
Щербатый подозрительно глянул на Григория:
— Поди, сам языком молотишь…
— Ладно, гляди мне в рот. Спрашивай…
— Погоди! Пускай принародно скажет. Может, мне блазнится! Пошли из избы…
Он позвал с собой Бунакова с Патрикеевым и всех бывших в избе подьячих и денщиков.
— Вот, Гришка, грит, что в него дьявол вошел и вещает… Все слушайте! Вот я спрашиваю: «Кто ты и как в Гришку вошел?»
Григорий раскрыл рот, высунул кончик языка, и все услышали явственно утробный голос:
— Лукавый я… Со щтями вошел… Говорили ж тебе… Коли Устинью не отпустишь, будет тебе лихо!..
— Нечистая сила! — охнул Патрикеев и перекрестился. Следом — все остальные.
— Когда ты меня покинешь? — спросил Григорий.
Нутряной голос ответил:
— Щас выйду с водой… Крест твой мешает тут сидеть…
Григорий согнулся, будто поклонился всем, потом резко выпрямился, поднял лицо к небу, и все увидели, как изо рта у него появилось облачко пара, будто при морозе. Только откуда ему взяться, пару, коли лето и солнце светит? Облачко становилось все больше, больше, поблескивая влагой, внутри появилось какое-то темное пятно, облачко оторвалось от Григория, поднялось над детинцем и поплыло с Воскресенской горы в полуночную сторону.
Все стояли молча, ошарашенные. Григорий же, видя, как повлияло его действо, едва сдерживал радость. Именно за такие «волшебства» и сослал его в Сибирь патриарх Иосиф. Чревовещанию он научился у чернокнижника в Литве, где служил. От него же научился вынимать из колоды нужную карту и так метать кубики, чтоб они легли нужной стороной. Порой он и сам не понимал, как это у него выходило…
Он подошел к Щербатому.
— Отпустишь, воевода, Устинью за пристава… Велено ведь тебе было!
Щербатый помотал головой, будто стряхивая наваждение, и сказал:
— За ней убийство — смертный грех… Мы по божьей воле живем, а не дьявольской! Будет сидеть за караулом до указу из Москвы… — отрубил Щербатый и направился к Богоявленской церкви, дабы поведать своему отцу духовному Сидору о том, что видел, и помолиться.
Подрез догнал его.
— Осип Иванович, отпусти Устинью, пятьдесят рублев дам!..
— Уйди, дьявол! При всем народе повинилась!.. Мне за нее на козла лечь либо как?
— Значит, не выпустишь?
— Нет!
— Тогда я сам ее выпущу!
«Давай, давай! — злорадно подумал Щербатый. — С ней вместе и сядешь!»
За две седмицы Григорий Подрез поставил себе большой дом в Томске из лиственницы с жилым подклетом и высоким крыльцом. Причелины и охлупень на кровле из кедра, балясины крыльца также из красного дерева. Дом встал вроде и на отшибе, а от кабака, что у задних городских ворот, всего-то в двухстах саженях. Хотя и не было над крыльцом дома Григория прибито ёлки, как на кабаке, а уж через пару дней многим ведомо было, где можно выпить хлебного вина, коли денег нет, и целовальник взашей из кабака гонит. Известно ведь: Иван Ёлкин чище метлы избу подметает. А Гришка Подрез в долг наливает. Однако ярыжкам последним и он не потакает, без них дом не пустует. Едва дело к вечеру, будто неведомая, тайная сила тянет к дому Григория казаков и посадских, из любителей свеженького да сладенького. Прибились к нему две сбежавшие от мужей тоболянки — Настька да Танька, днем за еду по дому работали, а с вечера за удовольствие: деньги за труды блудные все забирал Григорий. Он попробовал их поначалу сам, благо бабенки смазливые, да всё не то — с Устькой было слаще. Оттого закипала кровь и одно спасенье — накуриться калмыцкого шару да забыться в сладком зыбком дурмане.
