И совершенно неожиданно – как будто мы говорили о питерской власти:
– Про Собчака ничего не скажу. Знаю его только по телевизору. Вживую видела один раз, да и то мимоходом. – Раиса Тимофеевна отправила в рот оранжевый кусочек сыра и принялась тщательно пережевывать: – По-моему, он лучше всего чувствует себя на трибуне, а внизу теряется, но храбрится. – Она отложила вилку и задумчиво посмотрела на тарелку с нетронутым омлетом: – Послушайте, а не махнуть ли нам в Стрельну? Когда-то с подружками ездили туда на тридцать шестом. Я очень любила этот трамвай. Если займемся воспоминаниями, то обязательно включим его в самое начало.
От этих «воспоминаний» внутри все похолодело. Представил наше совместное творчество в лицах и красках. Слава богу, Раиса Тимофеевна быстро переключилась на другую тему и потом очень долго даже не заикалась про мемуары.
К сожаленью, утренние, благостные полтора-два часа заканчивались очень быстро. Раиса Тимофеевна вдруг начинала суетиться и мрачнеть, а в ее голосе появлялись резкие, скрипящие ноты. То ли от того, что почувствовала недомогание, то ли потому, что вспомнила что-то нехорошее, или по какой-то иной причине, но она в считанные минуты из симпатичной женщины второй половины жизни превращалась в капризную, желчную, вредную старуху.
Ругала всех подряд: Виталика (того самого атлета – Ленькиного водителя и охранника), его мать Антонину – труженицу, на которой держался весь дом, своего сыночка, его отца, верхних соседей, бывших сослуживцев – преподавателей кафедры марксизма-ленинизма. Наконец, разогревшись и неожиданно перевоплотившись в непримиримую комсомолку первых, советских пятилеток, набрасывалась на «дерьмократов», среди которых больше других доставалось Горбачеву и Ельцину. Брызгая слюной, она орала на всю квартиру:
– Какую страну развалили, сволочи!..
Я с ней не спорил. Во-первых, потому, что «здесь все понарошку». Во-вторых, Ленька меня настоятельно просил избегать политических дискуссий. В-третьих, кое-что из ее аргументов считал верным и справедливыми. Но дело было в другом. Ее злобный фанатизм приводил меня в оцепенение, не позволяющее ни возражать, ни соглашаться. Господи, сколько же ненависти способны вместить в себя люди и сохранять ее годами, думал я, глядя на бесноватую, семидесятилетнюю куклу с горящими, а точнее – просто полыхающими глазами.
Выплеснувшись, Раиса Тимофеевна усаживалась в бордовое, плюшевое кресло и брала с журнального столика газету. Я тоже брал газету, принесенную с собой. Примерно минут десять мы читали заголовки и рассматривали фотографии. А потом как ни в чем не бывало она предлагала:
