Царевич усмехнулся, на губы наползла улыбка — жесткая и страшноватая. И он глухо произнес:
— В возке поедешь, с тобой конвой будет. Грамоту от меня привезешь — пусть читает. Я не хочу отцеубийцей становиться, хотя прекрасно знаю, что он моей смерти жаждал. Как и ты, Данилыч!
Меншиков напрягся — было такое, бросал он слова неразумные, а теперь расплата за них может быть жестокая.
— Да ладно ты, не собираюсь я тебя казнить за язык твой и грязные помыслы. Даже деньги не отберу, хотя надобно. Ты их сам отдашь на благое дело, хотя плакать будешь.
От царских слов Данилыча пробило — сказаны они были с такой убежденностью, что он в них поверил. Скажи ему кто такое раньше — отдать полтора миллиона по доброй воле — никогда бы не поверил. Но сейчас почувствовал к своему ужасу, что так оно и будет.
— А от меня ты ему вот какие слова передашь…
— Михайло Михайлович, отпустил меня фельдмаршал Шереметев, дабы склонил тебя принять волю государя Алексея Петровича в полной его власти, — генерал-аншеф Аникита Иванович Репнин горестно усмехнулся, на лицо наползла тень, и он пожал плечами.
— Ты пощады запросил у царевича?!
— А что делать было, коли застигли нас в чистом поле, да в болота загнали. И так три дня нужду великую терпели во всем, припасов ведь совсем не было. Надежды токмо на тебя одного возлагали, думал сам, что ты подойдешь в скорости, но обложили со всех сторон, не продохнуть. Вот и сложили оружие, да склонили перед Шереметевым знамена, хоть делать мне это было не по нутру — сам знаешь мое отношение к фельдмаршалу.
— Да то всем ведомо, Аникита Иванович.
В 1708 году король Карл вторгся в пределы российские, и у Головчина нанес поражение дивизии генерал-аншефа Репнина, что стояла на центральной позиции. Шереметьев помощи не оказал, и войска были шведами разбиты, кое-как отступили, потеряв пушки. Шереметев с Меншиковым в случившийся «конфузии» обвинили Репнина — тот был предан военному суду, разжалован и приговорен к смерти. Но последнюю по указу царя отменили, да и сам Михайло Михайлович хлопотал об Аниките, прекрасно понимая, как его «подставили» под монарший гнев.
— Так что, узнав, что государь самого Меншикова из плена своего отпустил, решил я признать его власть. Если Алексей Петрович к этому вору милостив, то нас в чем винить?!
— Так-то оно так, Аникита Иванович, но ведь мы с тобой присягу царю дали по доброй воле, вместе с тобой в «потешных» служили и против Софьи первыми выступили, хоть и юны тогда были.
