Снег прибывал, ветер сметал легкие сугробы в узкие борозды. Перебираясь через них, Евдокия проваливалась уже по колено, но продолжала, сцепив зубы, брести на юг. Вначале от бега было нестерпимо жарко, капли пота текли по лбу и вискам, теперь же сырость лезла под душегрейку, пальцы рук и ног начинали мерзнуть, ими все время приходилось шевелить.
Короткий день угасал, быстро темнело, нужно искать ночлег. «Может залезть на дерево? А ну, как засну да свалюсь, падать мне никак нельзя. А на снегу можно заснуть и насмерть замерзнуть. Огниво!» За спиной так и болтался бабкин котелок, там лежало и подаренное Жданом огниво. «Разведу костер и подремлю возле него, авось не замерзну».
Дуня спустилась в овраг. «Вот здесь и запалю, в темноте со дна света не видно будет. Еще валежником с боков прикрою». Все казалось, что за ней гонятся. Но идти ночью опасно, можно окончательно сбиться с пути, бродить по кругу или еще хуже — выйти прямо на неприятеля.
Маленький костерок кинулся пожирать сухие ветки, раздобытые Дуняшей под большой елью. В животе урчало. А ведь она не ела со вчерашнего вечера. Как велел обычай, они с Юрием не касались свадебного угощения, раскрасневшиеся и немного смущенные молодые сидели во главе стола и принимали поздравления и здравицы. И только поздней ночью наедине разломили пшеничный каравай, ах каким он был вкусным, медовым, как губы любимого. От воспоминаний Дуня опять залилась слезами. Она порылась в котелке и достала пару обмороженных красненьких яблочка — и это дар Юрия, его последний подарок. «Давай, поедим, дитятко, да за здравие батюшки твоего помолимся. Я ему обещала». Свернувшись калачиком на колючем лапнике, Евдокия уснула.
Проснулась она в утренних сумерках, ноги лежали в золе поверх давно остывших головешек. Утерев лицо снегом и пожевав яблочко, Дуня поднялась на ноги.
— Надо идти в Ростов. Юрий жив, он ждет меня уже там, волнуется. Он сильный, дружина крепкая. Ушкуев одолели и с этими должны справиться… Он жив.
«Жив, жив», — как заклинание шептала она, продираясь сквозь кустарник, перешагивая сугробы, огибая завалы сухостоя.
Навстречу ей вылетела стайка встревоженных синиц. Дуня вздрогнула. Из-за ели внезапно вышел Кирьян, похудевший, вконец оборванный, но бодрый.
— Ну, здравствуй, сестрица, — широко улыбнулся он, — резво бежишь, едва догнал.
— Кирьянушка! — обрадовалась Евдокия, кидаясь ему на шею. — Кирьянушка, отощал-то как.
— Так не мед за тобой по всей Руси матушке гоняться, — подмигнул брат.
