Сам Юрко тоже в нарядной свите и вывернутой дорогим шитьем наружу мятле[67] ждал ее у ворот. Он был отстраненно-холоден, к этой маске Евдокия привыкла. О чем действительно думал и что чувствовал сейчас чернявый, сказать не мог никто. Рядом с ним стояли хмурый Горыня и добродушно улыбающийся Ждан.
— Готова? Пошли, — коротко скомандовал Юрий, и все четверо вышли за ворота.
Дуне хотелось, чтобы проводил ее только любимый: посмотреть в последний раз в карие очи, перемолвиться словечком, украдкой коснуться щеки. Ведь это их последний день! Тяжелые шаги воев за спиной вызывали раздражение.
— А зачем они с нами идут? — не удержав досады, шепнула Евдокия.
— Проводить тебя увязались, и дружина вся идти хотела, да я не велел. Нечего там толкаться, пусть в дорогу готовятся.
Дуня, смирившись, опустила голову.
Было морозно, выпавший вчера юный снежок тонким слоем лежал вдоль заборов. Он пыжился сиять, мол, смотрите — я играю на холодном солнышке не хуже седых сугробов. Люди сновали мимо, занятые своими заботами. Раскрасневшиеся с мороза девицы украдкой, пока не видят строгие матушки, улыбались ростовским красавцам. Мужички засматривались на незнакомую молодуху. Евдокия плыла как во сне, ничего не замечая.
— Сюда, — указал Юрий на невысокую деревянную церквушку. Массивный дверной створ был приоткрыт.
— Зачем сюда? — очнулась Дуня, спешно крестясь на надвратный образ.
— Велели сначала с отцом Фотием переговорить, а потом уж в монастырь идти.
— А зачем?
— Ну, что ты заладила — зачем да зачем! Откуда ж я знаю. Пошли. Не бойся, это поп наш ростовский, отца моего знал, теперь здесь уж лет десять как подвизается.
— Давайте быстрей! Мне еще покойника отпевать, — в дверях показался бодренький старичок с узкой длинной седой бородкой. Он, нахмурив редкие белые брови, окатил Дуню суровым взглядом. — Она?
— Она, — кивнул Юрий.
— Проходите.
Опираясь на деревянный посох, старенький священник слегка шаркающей походкой повел гостей внутрь сияющей свечами церкви.
— Ты ко мне, — указал он Евдокии, — а вы пока там постойте.
Вои остались топтаться у входа.
— Сказывай, — изрезанное морщинами лицо с проницательными выцветшими от времени очами вызывало у Дуни трепет.
— Грешна, отче, — прошептала она, губы пересохли и плохо слушались хозяйку. — Мужа своего покойного не любила, обрадовалась, как он помер.
— Чего ж так? — буднично спросил батюшка. Евдокия немного успокоилась.
— Старый был да бил меня, когда и не за что было.
