— Так мал еще был, не понимал, что творит. Он один у меня родной человек остался, больше никого нет. Как же отказаться?
— У тебя я есть. Так и довольно. А тать этот нам на погибель послан.
— Нет у меня тебя! — разозлилась Евдокия. — У тебя боярышня твоя есть да родня ее знатная. А я сама по себе. И подарки мне дорогие больше не дари, ни к чему это.
Она вскочила, но Юрий удержал ее за рукав.
— Сядь! Здорова покрикивать! И как я тебя терплю-то?
— Так и не терпи, кто заставляет? — Дуняша отвернулась.
Повисла тишина.
— Слушай, заноза моя, ты там молиться за меня будешь?
— Буду, — так же отвернувшись буркнула Евдокия, слово «там» кольнуло.
— Обещай, каждый день обо мне молиться: за здравие… ну, или за упокой, уж как пойдет.
Дуня вздрогнула.
— Буду, Юрашик, — совсем тепло прошептала она.
— Буду, — передразнил Юрий, — а как ты узнаешь — за здравие надо молиться али за упокой? Ты просто обо мне молись, а Бог уж сам разберется.
— Я за здравие буду молиться.
— Вот и ладно, коза моя.
Ярославль встречал гостей первым снегом. Крупные мягкие хлопья медленно кружили над черной рекой, бесследно исчезая, едва коснувшись воды. Сквозь неплотную белую пелену ясно проступили очертания городского холма. Никола дал команду подгребать к десному берегу.
Все города, промелькнувшие перед глазами Евдокии, имели свой особый дух. Полоцк — седой мудрец, поучающий, наставляющий, познавший какую-то сокровенную, не доступную другим истину. Витебск — веселый, бесшабашный коробейник-гуляка, город — праздник, гостеприимный и хлебосольный. Хитрый купчина — затворенный от чужака Торопец, вечный труженик, приумножающий богатства, не покладая рук, и не желающий залетным гостям за дарма отдавать нажитое. Ржев — могучий богатырь с полуночными ключами от Смоленской земли, град — витязь. Теврь и Углич, молодые задиры-отроки, когда-нибудь подрастут, возмужают, а пока наскакивают на всякого, озорничают, пробуют бушующую силушку.
Ярославль оказался городом молитвенником. Его умиротворяющая тишина, мерный звон колоколов, неспешные жители, подолгу раскланивающиеся друг с другом и беспрестанно крестящиеся на купола аккуратных церквей — все нашептывало Дуняше: «Вот так в неторопливом смирении надобно жить, а не мотаться по болотам, лесам и рекам, приумножая грехи». Град и нравился, и одновременно наводил отчаянное уныние на полоцкую гостью. Было какое-то ощущение конца: молодости, надежды, счастья… любви. Все хорошее осталось там, позади, и только нарождающаяся новая жизнь не давала окончательно впасть в тоску.
