— Как торг?
— С Божьей помощью, не в накладе. Что ж так долго, случилось чего? — понизил голос Горыня.
— Случилось. Сворачивайся.
— Завтра, завтра, люди добрые. Хозяин вернулся, отчет держать стану. Завтра приходите, — Твердятич быстро закрывал медовые бочонки. — Эй, красавица, медку хочешь? — подмигнул он Дуняше. — Коли муж не видит, так тебе за поцелуй отдам.
— Это со мной, — заслонил покрасневшую Евдокию Юрий.
— Да-а-а? — многозначительно расплылся в улыбке Горыня, уперев в Дуняшу наглый взгляд.
— Не да-а-а, — бесцеремонно отвесил ему подзатыльник чернявый, — а почтенная вдовица, дочь дьяка церковного Евдокия Яковлевна. У нее пояс лежал, — уже тише добавил он, — Истома Куничев за мной следом шел, опасно ее было оставлять. С нами заберем.
— До монастыря ярославского, я послушницей определяться буду, — сразу же уточнила Дуняша.
— Так в Яросл… — что-то хотел сказать Горыня, и тут же получил от Юрко локтем под ребро.
— Дружина как? Во хмелю небось? — нахмурился Юрий.
— Да что ты, Георгий Андреич, бдим, тебя дожидаемся. А как прознал, что Истома за тобой бредет, не показалось ли? Ему-то зачем? — белобрысый спрашивал у Юрия, но продолжал сверлить Дуняшу любопытным озорным взором.
— Точно он, зачем — не ведаю. Увели мы его к Смоленску, а там кто его знает. Уходить нужно, завтра выедем. Успеете?
— Как не успеть. Говорю же, тебя ждем. Так Евдокия Яковлевна вдовица? А я так тоже вдовец…
— Евдокия Яковлевна, наверное, в церковь Божию перед дорогой желает сходить? — Юрий опять встал, загораживая Дуняшу от напористого Горыни.
— Желаю, — оживилась вконец засмущавшаяся Евдокия.
— Вон Параскевы Пятницы, пойди, а мы тут соберем все да со вдовцом благонравным потолкуем, — угрожающе сверкнул глазами чернявый на Твердятича.
— Да понял уж я все, чай, не дурак. Вдовица сама из благочестия постричься желает, мужи ей не надобны, — досадливо скривил губы Горыня.
— Так и не забывай того, что понял, — отрезал Юрий.
Каменная коренастая церковь, беленая, с одним широким куполом, приветливо распахнула двери, пропуская Евдокию под массивные своды, расцвеченные трепещущими свечами.
Дуня долго стояла напротив иконы Богоматери «Умиление». Евдокия не молилась и ничего не просила, ей стыдно было после содеянного, что-либо просить, просто смотрела на склоненную голову Богородицы, на прижимающегося к матери щекой младенца Христа. Тоска давила на грудь, а ведь уныние — страшный грех. Дуняша со вздохом повернула голову, по левую руку тихо стоял насупленный Юрий. Он махнул головой в сторону притвора, и они вышли из смиренной тишины к гудящему торгу.
