— Он мне не полюбовник, — вклинилась в разговор Дуняша, едва не плача от досады, — а бычка с Кривко спрашивай.
— Муж твой был? Твой, — старик загнул палец. — Зелье брал? Брал, — загнул еще один. — Отдавать кому? Правильно, тебе, — дед загнул все оставшиеся пальцы, показывая Евдокии кулак.
— А серебром не возьмешь? — Дуня кинулась развязывать калиту.
— Поутру отдадим, — отстранил ее Юрко, — и за бычка, и еще приплатим, ежели спать поудобней уложишь да покормишь. В накладе не останешься.
— Сейчас давай. Я таких, как ты, насквозь вижу.
— А коли видишь, так и меч небось разглядел? Сказано — поутру. Спать уж охота.
— Не боишься, добрый молодец, что я порчу на тебя наведу? — дед понизил голос до зловещего шепота, впиваясь цепкими очами в воя.
Юрий поманил его пальцем, склоняясь к блестящей лысине.
— Коли б ко мне все порчи от недругов моих приставали, так давно б уж в землице сырой лежал. То ты тут селян наивных попугивай.
Два взгляда скрестились, ведун первым отвел глаза.
— В избу не пущу, хоть убей. Вон сеновал, там и ночуйте, — смилостивился дед, — уж и сенце для бычка заготовил, лучшее, отборное. Ждал, а вон оно как обернулось, — совсем уж жалостливо всплакнул Сновид. — Голодаю в чаще лесной.
— Да ладно, небось в каждом углу по гривне серебряной припрятано, — Юрия стоны деда не проняли.
— Какие гривны?! Каждому дай, помоги, а платить никто не хочет.
— Ладно, спать мы пошли, сеновал, так сеновал.
— На сене не баловать, — ухмыльнулся беззубым ртом старик, косясь на съежившуюся фигурку Дуняши.
Сено нежно уволакивало в мягкие глубины, пряный запах кружил голову. Евдокия смотрела на крупные звезды, подмигивающие ей с черного небосклона. В душе творился разлад, настырный внутренний голос опять советовал, поворотить домой. Хотя какой теперь может быть дом, ведун из злости всем растреплет о полюбовнике. Если Новице с Кривко может и не поверят, их в верви не больно-то жалуют, то со старым ведьмаком все согласятся. Ему зачем врать? Дуня беспокойно перевернулась с боку на бок.
— Чего не спишь? — Юрко взбил походный мешок, укладывая его под голову.
— Уснешь тут, — тяжело вздохнула Евдокия. — Зачем ты меня своей бабой назвал? Что теперь в верви болтать станут? Срамно-то как.
— А как мне надо было сказать — не тронь чужую бабу? Ты же теперь под покровом моим, я тебя защищать поклялся, — в голосе чернявого звучало самодовольство.
— Но теперь он думает, что мы полюбовники! — Дуня от волнения порывисто села.
