— А выпустил вас кто?
— Знакомец наш, Мстислав Удатный[76].
— Почему Удатный? — улыбнулась Дуня.
— Так после битвы на Липице его теперь все так и кличут. Мстислава заслуга, что выстояли. Да и пояс ведовской, удачу приманивающий, теперь у него, Константин подарил. Так вот. Признал меня старый волк, корзень с своего плеча отдал и коня. «Баба, — говорит, — твоя брюхатая в Ростове», а я рыдать. Не знал ведь, что с тобой. Мысли всякие страшные бродили. А ты вон, хозяйничаешь у меня. Как там сынок наш? Скоро на свет Божий появится?
— С чего это сынок? — вдруг насупилась Евдокия. — Девка это.
— Как девка? — Юрий вскочил с лавки.
— А так, девка. И еще троих тебе дочек нарожу, за то, что ты обещался мне малой жениться, а сам тут с боярами ряды дорогущие рядил. Так что девки, — вздернула нос Дуня. — Ну, а там уж если по бабам гулять не станешь да хмельным упиваться, так уж и быть пятого сынка тебе рожу.
— Гляди ты, коза какая! — скрестил руки Юрий, и тут же притянул к себе жену, жарко целуя. — Будет тебе и девка, но этот — сынок.
Январь 1237 г.
Боярыня Евдокия Яковлевна склонилась над колыбелью. Малышка Параскева никак не желала засыпать, она не рыдала, не хмурила бровки, не сучила ножками, а просто таращила большие черные глазищи на расшитый полог люльки и, затаив дыхание, прислушивалась к материнскому голосу. Все ей было интересно в этом новом, незнакомом мире.
— Отчего же не спит моя ладушка, не закрывает глазки мое солнышко? — ворковала Евдокия, слегка покачивая колыбель.
Из соседней горницы доносился богатырский храп, перемежающийся детским сопением. Это, умаявшись за день, крепко спали их с Юрием четверо сыновей. Не было только самого старшего Дмитра. Прошлым летом его успели оженить, и теперь он жил своим двором, к весне ожидая первенца.
Пять сыновей, темно-русых и кареглазых, произвела на свет Евдокия, и вот долгожданная радость — доченька, ненаглядная, любимая, уже в пеленах занянченная, залюбленная и избалованная.
— А все твой батюшка виноват. Ну, отчего всегда, как он хочет, получается? — сетовала дочери Дуняша. — Кабы не упрямец отец, так уж замуж тебя сейчас выдавали бы, приданое готовили. А это, видишь, какая малая в колыбели полеживаешь. Сыновей ему вперед подавай. Улыбаешься? Смешно тебе? Я когда на свет народилась, так бабуля Лукерья уже в моих годах была, а я, срамно сказать, старуха, все детишек рожаю.
— Ворчишь точно, как старуха, а так-то еще ничего, есть за что подержаться, — Юрко подсел рядом и приобнял жену, серебряная борода защекотала шею.
