— Бери, — равнодушно протянул Константин.
Дите стало тише, живот чуть приопустился.
— Лежит как надо, — определила Матрена. — Разродишься, не тревожься. Ждать уж недолго осталось. Это ж поглядите, наглец какой! — перебила бабка саму себя, возмущенно глядя в узкое оконце.
— Чего там? — подняла бровь Дуняша.
— Старик какой-то прямо на лошади во двор въехал. Добрые люди кобылу у ворот оставляют, покуда хозяева не пригласят, а этот…
Молодая хозяйка с любопытством заглянула через плечо челядинки. Седовласый худючий старик тяжело слезал с коня, из-под нарядного дорогого корзеня, небрежно накинутого на одно плечо, торчала замызганная дырявая рубаха. Где она уже видела это иссушенное, бледное лицо? В кузне под Корчей!
— Юрашик! — взвизгнула Евдокия и кинулась на двор.
Она летела, придерживая живот, рассекая теплый весенний воздух, бежала к нему! «Живой, живой, живой!»
— Юрашик! — и утонула в черных раскосых глазах, прижалась ладонями к исхудавшим щекам, уткнулась носом в всклокоченную бороду. Он! Его родной запах не может заглушить и вонючая подвальная сырость. А потрескавшиеся губы такие теплые, нежные. Живой!
— Признала, — смущенно улыбнулся Юрий. Слева чья-то жестокая рука выбила его хищный клык, снизу тоже не хватало двух зубов. Тонкими шершавыми пальцами он погладил жену по голове.
— Где же ты был? — прошептала Дуняша, задыхаясь от счастья.
— С девками миловался, а потом они и говорят — надоел ты нам седой да беззубый, к жене ступай. Я и пошел. Жене-то я и такой нужен?
— Ой, нужен. Так уж нужен, — она стала засыпать его поцелуями. — Чего ж ты с девками в подполе сидел, нешто на полатях в горнице не лучше было бы?
— Нет, на полатях я клятву давал, только с женой лежать.
За спиной уже толпилось радостное Акинфово семейство. Все по очереди обнимали хозяина, но Дуня не отходила, продолжая висеть у мужа на руке, прижавшись лбом к плечу, словно, если она отпустит, Юрий тут же пропадет. Так вместе они и пошли в дом.
— Кто еще цел? — решилась спросить она только к вечеру, когда чистый и сытый Юрко улегся на лавку. До этого она тараторила о своем житье бытье в Ростове, о суде, о князе. Дуня сама от себя не ожидала такой болтливости, она сыпала и сыпала на мужа новостями. Не сказала только о предательстве брата и об Истоме, слаб любимый еще, зачем тревожить. И теперь горький вопрос слетел с губ.
— Горыня и Ждан, — тихо ответил Юрий.
— А остальные?
— Нет больше никого. Мы с Горыней живы-то остались благодаря Ждану. Его ранило крепко, он упал, а мы спиной к спине подле него стали, чтобы его не добили. Так последними и остались, они все подступиться к нам не могли. Злятся, бранятся, а не подходят, умаялись. Тут владимирский воевода и предложил: «Сдавайтесь. Живы останетесь», и крест поцеловал. Ну, мы и согласились. Твердятич из-за детей, я из-за вас, — он погладил живот жены. — Ну, они слово свое сдержали. Избили крепко да в поруб владимирский кинули, а так вот живы. Ждана мы выходили, вой, правда, теперь с него никудышный. Нога срослась неправильно, хромает.
