Акинф не мог ехать скоро, дорогу саням все время перебегали люди. Ростов и так всегда гудел большим ульем, а тут особенно суетился, тревожился, и это была не подготовка к Светлому Воскресению. Почтенные мужи и безусые отроки тащили броню, топоры, сулицы, осматривали лошадей. Бабы утирали слезы, испуганно перешептывались по углам, крестились на купола.
— Новгородцы с смолянами на помощь спешат. Все, война. Сечи не миновать, — пояснил Акинф.
— Такой-то грех на своих суздальских руку подымать. Нешто отмолишь потом? — вздохнула Маланья. — Хорошо, Юрушка не дожил, кровь христианскую пить не станет.
— Так не мы же первые начали, — робко возразила Евдокия, — наш князь старейший.
— Наслушалась в тереме, там тебе и не такое споют, — хмыкнула тетка. — Князь Георгий нашему стольный Владимир предлагал, как положено, а сам в Ростов хотел идти. Так нет же, в один рот два куска надо запихнуть, да еще с проходимцем этим связался… Мстиславом Новгородским, будь он неладен, — Маланья по-мужицки сплюнула.
«И так ведь многие в Ростове думают. Как они за князя помирать пойдут, ежели правду за ним не чуют?» Евдокии стало жаль и Константина, и его несговорчивых братьев, и Ростов, и всю Суздальскую землю. Ей сейчас было жалко всех, она не хотела разбираться — кто прав, а кто виноват. А мимо сновали люди, они надеялись жить и готовились умирать.
Князь Константин почерневшими очами взирал на горы трупов — сотни, тысячи поверженных врагов[74]. Авдова гора щедро полита суздальской кровью, взойдет ли на ней в этот год трава? Старший победил младших, теперь град Владимир смирится и откроет пред ним ворота, но какой ценой?! За все надо платить, но разве он мог подумать, что цена будет так высока. «Я это делал для вас — ростовцы, чтобы остаться вашим любимым князем, а вы чуть не дрогнули, испугались, готовы были бежать. Значит я вам не так и дорог», — об этом князь подумал, но в слух он им этого не скажет, он будет улыбаться, поздравлять с победой, приветственно махать рукой. Никто не узнает, как ему горько, как хочется выть у Каялы[75] реки.
Еще смоляне с новгородцами преследуют, добивая в панике разбегающихся противников, а воронье уже кружит, предвкушая богатый пир. Константин сорвал с себя ненавистный пояс. «Как я мог? Но Мария так молила, так рыдала». Он скомкал мерзкую тряпку, размахнулся, готовый швырнуть ее в воды Колокши.
— Отдай мне, — позади весь в грязи и чужой крови, веселый и хмельной от лихой сечи стоял Мстислав. Он жадно протягивал руку к заветной вещице.
