— Я за день не вышью, но поспешать стану, — честно призналась Дуня.
— А мы вдвоем будем, ты только покажи как. Я с одного края, а ты с другого.
«Так князь ведь не велел княгине за пояс браться», — вспомнилось Евдокии.
— Да он и не узнает, я потихонечку, — Мария вздохнула. — Оденет ли? Уперся — не стану, и все тут. А ведь самого Всеслава из поруба живым этот пояс выволок, нешто люди врут? Ведь это я Половчаина за поясом отправила, а князюшка мой бранился. Да ведь греха большого нет, отмолим. Лишь бы живой с сечи воротился. Такая бойня грядет. Вся Русь друг на дружку встает! На братьев кровных идет! Как тут греха избежать да головушку сносить?
Мария беспрестанно крестилась, глаза стали влажными, еще немного и сорвется непрошенная слеза. Княгине надо уберечь любимого, не славы ради и власти ей нужен колдовской пояс.
— Как думаешь, а если мы поверх узоров ведовских кресты вышьем, будет то святотатством? — скорее себе, нежели Дуняше, задала она вопрос, — но ведь разрушали бесовские капища и на их месте храмы ставили, что если и мы Божью помощь призовем? Можно?
— На этом можно, не тревожься, светлая княгинюшка, — уверила ее Евдокия.
Они уселись за работу. Дуне очень хотелось во всем признаться, но она молчала. Ей ли не знать, как важна иногда бывает надежда.
Закончить вышивку удалось и не за день, и не за два, только через неделю пояс был убран в златые завитки новых узоров. Все это время Дуня жила в княжеском тереме. Домой она успела отправить только весточку, мол, не беспокойтесь работаю у светлой княгини.
Когда Евдокия вышла на улицу, щуря привыкшие к полумраку горницы глаза, на нее обрушилась весна. Бескрайнее иссини-синее небо рассекали, оглушительно чирикая, счастливые воробьи, почерневший снег убегал прочь веселыми ручейками, теплый полуденный ветер скакал по ростовским крышам. Дуня широко вдохнула сырой воздух, втягивая в себя легкий аромат пробуждающегося за великим озером леса.
— Явилась, наконец! — у княжеских ворот ее ждали Маланья с Акинфом. Дед сидел на козлах саней, придерживая нетерпеливую кобылку.
— Чего ж так долго? Живот уж выше носа, а ей дома не сидится, — тетка суетливо расстилала на санях овчины.
— Так я вот серебра подзаработала, — показала Евдокия калиту.
— Ищь ты, работница, что мы последний кусок доедаем? В сани садись, заждались уж. Страстной четверг, тесто надо ставить на пироги, горницы мести, баню топить, а она по теремам княжьим рассиживается.
Евдокия смиренно села в сани. Акинф тронул. По грубоватым ухаживаниям невестка поняла, что тетка соизволила ее признать. Гордость не позволяла Маланье попросить прощение, она лишь отводила в сторону виноватые глаза. Так по-детски вел себя после ссор и Юрий. Дуня не сердилась.
