В отличии от Куничей Дуне сесть никто не предложил. Княжий холоп указал ей шуя[71] от тиуна. За ней бочком протиснулся и Акинф.
— Начнем, — махнул тиун.
От Куничей речь держал толстяк-посыльный. Он поведал, что на княжьем пиру Юрка Половчанин, упившись крепко, стал приставать к почтенному Евстафию Куничу со сватовством сестрицы его Евпраксии, да так настырно донимал почтенного боярина, что тот дал добро. А Юрка, мол, боялся, что по утру Евстафий Кунич от слов своих отречется, да ударил с ним по рукам, кто отступится от ряда — платить двенадцать гривен. И слышали то многие мужья нарочитые. А раз баба оная — жена покойного Юрия, стало быть, ряд нарушен, пусть вдова платит за мужа своего непутевого.
— Он вам не Юрка, а Георгий Андреич! — выкрикнула Евдокия. — А я не вдова. Муж мой живой!
За спиной недовольно крякнул Акинф. Дуня уловила, как вздрогнул меньшой Кунич, как едва заметно дернул за полу кожуха старшего. Но Евстафий суровым взглядом осадил брата.
— Живой не живой, — между тем помахал рукой толстяк, — ряд нарушен — плати.
— А можно ли договор, заключенный во хмелю да на словах, подлинным считать? — выступил Акинф, приглаживая бороду. — Завтра ты напьешься да по рукам со мной ударишь, что ты мой холоп, так что ж, в услужение пойдешь? Сам же сказал — Георгий крепко пьян был, а пьяный нешто понимает, что творит. Он и во сто гривен ряд принять мог. Хмельного, что дитя малое, обмануть не сложно. Ну? — Акинф самодовольно глянул на толстого.
— Да не так уж он и пьян был, — пошел на попятную куничев челядин, — говорил складно, с пира на своих ногах ушел.
— Врешь, — зашумели вои из передних рядов. — Горыня его у ворот ждал и до двора на себе тащил. Мы то видели, можем побожиться.
Толстый явно растерялся. Но тут встал Евстафий, неспешно оправив пояс, он махнул челядину отойти.
— Если Юрка был пьян да не понимал, что творит, то отчего он, по утру протрезвев, не явился да от ряда не отказался?
— Так может и отказался, может и ходил к вам, нешто вы теперь сознаетесь? — не сдавался Акинф.
— Не отказался. Подарки Евпраксии носил. Вот, обручья серебряные, для нее купленные, — Кунич брезгливо кинул на снег два широких браслета. Их сразу подхватил толстяк и понес княжьему тиуну.
— Так может и не он дарил? — упирался защитник Евдокии.
Евстафий слегка махнул головой и из толпы выбежал сгорбленный мужичек.
— Вот, златарь, подтвердить может.
— Могу. У меня Половчанин брал, сказывал — для невесты-боярышни.
