— Как?! — Евдокию зашатало. «Если они безвинного старичка сгубили, Юрашика точно в живых не оставили! Потому так нагло ко мне и явились гривны трясти! Юрашик, любый мой, как же так?» Она села на снег и тихо со стоном зарыдала. Где-то сквозь слезы она слышала выкрики тетки о подлом притворстве, какой-то шум, суету. Потом все смолкло.
— Чего на холодном-то сидеть? В дом пошли, — потянул ее за рукав Акинф.
Она тяжело, как древняя старуха, поднялась. На дворе чужих уже не было. В горнице Евдокия натолкнулась на ненавидящие лица. Старая, средняя и малая — все три сурово, подбоченясь, смотрели на «самозванку».
— Чего ты с ней возишься? — бросила мужу старая Матрена. — Слыхал, душегубка она? Все по миру из-за нее пойдем!
— Дуры! — сплюнул Акинф. — Кто бы она ни была, нам за нее держаться надо. Что Куничевы прочь погонят, что Маланья своих наведет: или в холопах у них ходить станем, или у церкви подаяние просить.
— Да лучше с протянутой рукой, чем с душегубкой проклятой, — огрызнулась бабка.
— Я не душегубка, — устало промолвила Евдокия. — Я жена Юрия.
— Слыхали уж, — хмыкнула Матрена.
— Я малой еще была, под Полоцком мы жили. Отец у меня дьяк церковный. Я Георгия, израненного, в кузне заброшенной нашла. Рубаха у него изодранная была, я ему из приданого принесла. Он сказывал, что хранит ее в коробе. На ней узор любимый мой — курочки да петушки и вьюнок по три листочка на завиток, — Дуня говорила быстро, чтобы никто не мог перебить, — а в одном месте я случайно четыре вышила, да так и оставила. Проверить можете.
— Есть рубаха, — бабка переменилась в лице, она суетливо подбежала к иконе. — Я за образ спрятала, чтобы хранила Юрку нашего, — всхлипнула она. — Вот.
Из далекого прошлого на Евдокию смотрел ее подарок, единственная вещь из приданого, попавшая в нужные руки. Она бережно взяла ее, повернула бочком:
— Вот, четыре листочка. Видите? А он за спасение свое жениться на мне обещал. Нешто он вам не рассказывал? И кобылу в честь меня Дунькой назвал, у нее грива была как косы мои.
— Прости нас, хозяюшка, — бабка бухнулась на колени.
— Брюхата я. Рожу, так сами увидите, что это Юрашика моего дите, — проворчала Евдокия, устало присаживаясь на лавку.
— Поспать тебе, дитятко, нужно. Варвара, стели хозяйке, — Матрена, наконец, повела Дуню спать.
В темноте все страхи и тревоги вылезли из черных углов. «Что же делать? Куничи все у меня отберут, против ряда я сделать ничего не смогу. Правда за ними. Князь не верит мне или не хочет верить, заступаться не станет. Тетка не поможет, для нее байки про рубаху — все пустое. Видно, что упертая, и увидит дитя, рожденное, вылитое — батюшка, а и тогда будет кричать, что чужое. В монастырь в Суздаль податься, так теперь вклада нет, да и слухи впереди бегут, душегубку и на порог не примут. Что же делать? Юрашик, что же делать?» «Утро вечера мудренее. Спи, коза моя». «А ты будешь со мной по ночам вот так разговаривать?» «Буду». «А я все равно о здравии твоем молиться стану». «Молись, лада моя».
