Бодой давно бы тронулся с Нахаты в Туктынчаки, чтобы в собольем промысле опередить охотников войвитян, но отговаривал отец:
— Зеленую ягоду не клюет птица, худую недошлую пушнину не возьмет русский купец.
Наконец ударил по-настоящему резун-северок. Про-костенела глубже земля, слиплись гнилые болота и топи, затянулись крепким льдом непокорные стремнины рек, распушился хвост у белки, загустел подшерсток — согрева. На желтую, мерзлую землю выпал снег и нарядил ее в мех полношерстного зайца. Посветлело в тайге, посветлело и под закоптелой полостью чума. Наступило во всем обновление.
Бодой встретил радостно снегопад. Он встал на сосновые лыжи и наскоро, в одной рубахе, пробежал добрый круг.
Запыхался, вспотел.
— Ноги маял? — встретила его Атэк, жена, спрятав насмешку в сжатых по-старушечьи губах.
— Лисицу гонял! Хо-о! Жарко!..
— Что скоро отступился? Побегал бы еще?
— Вспотел, устал маленько. — Бодой прилег на пихтовый настил и, смеясь, уронил голову на колени к жене.
— Не мешай. Ты видишь, я дошиваю унтики[13] для Курумбук.
— Завтра пойдем к россыпям вверх по Нахате.
— Не мешай тогда мне. Ну!
Боной сел, погрузил трубку в табак. Атэк продолжала сшивать камыс[14].
За чумом, лежа в снегу, плакала Курумбук. Ее толкнула Инеки за то, что Курумбук перетоптала у ней аргишную дорожку на новое место от чума к пеньку. Сестер примирила Пэтэма. Прерванный ссорой на половине игры, аргиш пошел весело дальше.
Смеркалось. Прошел темный завечерок, и над тайгой пшеничной лепешкой повис тусклый месяц. Чум погрузился в сон. Позднее Бодоя легла Атэк. Она давно не чесала волос. Они спутались, их нелегко было растеребить пятизубным самодельным гребнем из сохатиного рога. Атэк с трудом протаскивала толстые зубья по густым, жестким волосам и ойкала от боли.
— Ты что стонешь? — спросил ее Богыдя, грея перед огнем тряпку.
— Гребень дерет.
— Это худо, а время хуже. Оно сильнее теребит. — Богыдя приложил нагретую тряпку к глазам. — Волосы потерять — не ума лишиться, а вот ослепнуть, как я, и ум не нужен станет. Теперь я не человек, не зверь, а… так… слепец — бали. Бали и имя мне стало.
Атэк не дослушала невеселых слов старика. Она постаралась скорее собрать пучком волосы и от самого затылка обвить их гарусным пояском в толстый жгут-косу.
— Я буду спать, — сказала она и скрылась с головой под теплым одеялом, где спал Бодой.
За чумом сонно заворчала собака, видимо, перевернулась на другой бок. На землю сошла тишина.
