Сани в перевозчике не нуждались. Они бесчувственно пребывали в ожидательном состоянии.
«Правильно ли сделал, что выбрал Дикую Россию? Можно податься к индейцам, или вообще в Индию». Ятин позволил себе чуть-чуть неприятно побеспокоиться, но почти безболезненно. Пока он переходил по лазу к саням, его продолжало занимать неприятное беспокойство, то есть, он заметно возбудился. Однако воротиться никто не запрещает. Иди вспять, если хочешь переменить одну Подивозь на другую. Угу. Ну, нет. Мы знаем: человек всегда впереди. А новые события следуют за ним. Они всегда следующие. И нечего путаться. Вперёд, значит, вперёд. Да и родная дикость понятнее.
Едва лишь седок занял место в санях, они принялись плавно разгоняться, оставляя за собой хвост снежной пыли. Длинная пылевая полоска чудилась подобной верёвке, соединяющей сани с надёжным каплевидным пристанищем людей и родным содержимым. Верёвка совершенно прямая, и вполне допустимо подумать, будто она так натянулась из-за того, что городская скорлупа силится не пускать далеко от себя собственного исконного жителя. Но где те руки, способные перетянуть снежную верёвку назад? Нет, Любомира Надеевича Ятина никто не удерживает в насиженном гнезде, откуда он и раньше-то вылетал куда-нибудь чрезвычайно редко. И пыль понемногу оседает. Вот и лихорадочности, слабоватой такой, но неприятной, тоже улечься не мешало бы. А она упрямится, укрепляет вспыльчивое состояние. И нужного волевого усилия не возникает. Заснуло, что ли? Ощущение досадного заводится и заводится. А отпустишь пружину – так хоть воплем вопи. Да в придачу ещё одно назойливое чувство примешивается. Будто забыл что важное. Забыл ведь. Но что? Где-то внутри, жжёт и холодит одновременно. Подобное ощущение всегда возникает, когда выходишь из дома, и это щемящее чувство чего-то позабытого – слишком пытливо будоражит голову. Невозможно вспомнить. Но возвращению всё равно не бывать. Примета плохая. Пути не будет.
Скорость саней совершенно бешеная. Солнце склонялось в сторону восхода себя. Выходит так. Чем дальше мы устремляемся к летнику, иными словами, к югу, тем круче солнце падает к собственному восходу. Вот и приблизилось оно к черте, отделяющей небо от земли. А может быть, соединяющей, сшивающей. Она застлана серебристой снежной пылью.
Пару осьмушек едем, а событий – всего ничего: солнце скрылось в восточной половине земли. Странно, хоть и очевидно. Зато состоялась та ожидаемая, но потерянная подобная несуразица в Сахаравии. Тогда наше естественное светило должно было закатиться на востоке, потому что высоколёт его попросту обогнал. Но помешала песчаная буря. Сейчас вот – снежная пыль застилает. Любомир Надеевич хмыкнул и одновременно понял: хворь в его настроении прошла. Заводная пружинка ослабла, и вопить не стало нужды. И ощущение забывчивости притупилось. Природный мрак подвигает на умиротворение. Темнело не столь заметно. Путник вспоминал прочитанные им давнишние письмена про белые ночи в давнишнем его родном городе. Ну, не его лично, а дедов. Это потом выстроили новый, такой же, под необозримой каплевидной скорлупой, на обширном камне, у глубоко врезающегося в сушу залива Ледовитого великоморья. А тот пропал в естестве и обратился в «гораду». И вот они, белые ночи обрелись на подходе к пределам государства. Белые ночи, так белые ночи. На малую толику времени восстановилась связь поколений. На чуток. Хм. К умиротворению добавилась томная услада. Подоспел и сон. Без сновидений, и без произведения грёзоискусства.
