[Не] Святой Себастьян | страница 37

И вот, в один паскудный весенний денек 1620-го года, доиграв пьесу, я уже направлялся за кулисы, когда услышал оклик: «Эй, Влюбленный!» Я обернулся. Теперь все меня звали «Влюбленный», хотя я совершенно не был влюблен. Это была моя роль, мое клеймо и проклятие до самых седин, пока не позволят надеть маску и стать кем-то еще. В общем, я обернулся. Из толпы навстречу мне вышел мужчина, очень элегантный, явно не простой пьяница, а с претензией. На нем была модная широкополая черная шляпа с пером и бархатный плащ в тон. В тот момент мы были даже похожи, если не считать дыр на моем линялом льняном плаще и венецианских кружев на его рукавах. «И какого черта это чудо в перьях забыло здесь, на темной, пропахшей испражнениями, улочке?» – думал я. Нет, разумеется, я думал намного грубее. Он галантно поклонился и представился. Француз-художник, Никколо Реньери. Там, в Риме, он произносил свое имя как бы на итальянский манер, но все равно с ударениями на последний слог. Среди толпы простых ремесленников и торговцев он выглядел крайне нелепо: смешной акцент, вычурные, как его кружевные рукава, манеры, и эта шляпа… Впрочем, меня это не особо удивило (мало ль дураков?), но в итоге я все равно смутился. Потому что он, как фокусник, взмахнул плащом, и в его руке появилась алая роза: «Это тебе». Я посмотрел на него вопросительно. «Почему я не могу выразить восхищение самому красивому актеру труппы? – спросил он, подняв бровь. – Пойдем, я хочу угостить тебя вином. Ты очень бледен».

Я никогда не опасался за свою жизнь. Мне было нечего терять. Я был никем и нигде. Просто играл отведенную мне роль, чтобы заработать кусок хлеба. Я не привык долго обдумывать свои поступки. Если мне говорили «пойдем», то я шел. Бывало, что потом приходилось убегать, сверкая пятками, но это было даже весело. Судьба берегла наивного мальчишку, всегда берегла, и теперь, когда этот странный тип сказал «пойдем», я пошел с ним.

Он не повел меня в таверну, нет. Мы пошли гулять. Ходили по вечерним улицам и паркам, любовались воздвигавшимся на наших глазах новым Римом и пили вино. Вино было недорогим, но лучшего я и не пробовал в те годы. Приглядевшись внимательнее к своему новому другу, я увидел, что его дорогая одежда уже порядком поистрепалась. Он казался мне очень взрослым, почти старым: ему было около тридцати. Но он не терял надежды. Он верил, что его ждет великое будущее. Как оказалось, великое, но не грандиозное. Через пару лет он попал под крыло влиятельного мецената Винченцо Джустинани, ватиканского банкира, и вот тогда его карьера и сложилась. Сейчас о Никколо не так уж много информации: он был караваджистом, но вторым Караваджо так и не стал. Однако его картины до сих пор украшают стены всемирно известных музеев и наглухо запертых вилл современных миллионеров. А в то время Никколо был искателем приключений, почти неизвестным художником с большими амбициями. И я тоже любил помечтать. Мечтал о Венеции, о какой-нибудь знаменитой труппе, гастролирующей по всей Европе. Я хотел увидеть мир, а еще я мечтал стать капокомико, то есть, ведущим артистом и режиссером театра дель арте. Впрочем, это все лирика.