, не разбередить души.
– О.… не скажи… От него лучше не отводить взора. Даже если оно кажется серым, и пыльный, непросохший ещё задник тумана, разрисованный деревьями, не выражает почти ничего, то – лишь видение. Берёзы, наряженные в грубые холщовые сарафаны, тонкие прозрачные сорочки влаги, в которую одета каждая иголочка сосны, да аквамариновые её серьги, – пожалуй это всё, что не кажется хмурым, и мимо чего не пройти никак.
Охотно предвкушая беду бренности, мы перестаём улыбаться, но отчего так страшимся полагаться на радость каждого дня, не смущаясь ничем. И, в ожидании его даров, зачем не сияем ему навстречь31, почто не простираем объятий, дабы проще было отыскать ему нас, таких.
– Чему улыбаешься ты?
– Я тебя люблю…
– Мне кажется, или я уже слышал о том?
– Когда-то?
– Давным-давно…
Мотылёк
Мотылёк – символ возрождения…
– Ты голодал когда-либо?
– О.… ещё бы! Помню, в армии у нас были такие мешки, в которые складывали кусочки солдатского хлеба, свиней в части не было, не знаю уж, куда их отвозили, но, пока они стояли в углу столовой, из них можно было брать. И вот, заступаешь на дежурство, – в одном кармане гимнастёрки лежат документы, а в другом – такой сухарик, обёрнутый в салфетку. Он пахнет пылью и мешковиной, но через пять часов после ужина так хочется кушать, что просто – слона бы съел. И вот приоткрываешь кармашек, отщипываешь по крошечному кусочку, и рассасываешь во рту, как конфетку. Хлеб такой сладкий… Этого кусочка как раз хватало, чтобы дотерпеть до завтрака.
– М-да… так я и знал. Ты не голодал.
– Ну, как же это?!
– Да, так. Ты не обижайся. Я очень даже рад, что тебя миновала сия пустая чаша, и, пожалуй, расскажу, что такое голод на самом деле.
Совсем недавно, в середине последнего века второго тысячелетия, на Арбате жила тётка Мирра, сестра моей бабушки. Меня часто посылали к ней по надобности, помочь по хозяйству. Она была одинока и горда, посему никогда не отпускала без обеда на ажурной скатерти и долгой беседы в тени паутины самовязанного абажура.
Не помню точно, как и когда это произошло, но в доме у Мирры поселился некий Петрич, личность таинственная и на первых порах безликая, странным образом заполнившая собой всё пространство просторной квартиры тётушки. И вот однажды, когда меня послали к Мирре в очередной раз, я не застал её дома, Петрич, предупреждённый о визите, впустил меня в квартиру, и пригласил обождать родственницу, а сами присел к столу. На знакомой мне скатерти стояла доверху наполненная сливочным маслом фарфоровая маслёнка, с тонко выписанными, нежно-сиреневыми хризантемами на боку, и, в пару к ней, аккуратная, фарфоровая же доска, поверх которой, нарезанный на квадратики, горкой лежал чёрный хлеб. Петрич брал квадратики по-одному, намазывал их маслом и отправлял в рот. Лишь только пища касалась его языка, взор Петрича туманился, он переставал воспринимать окружающее и со вниманием следил за тем, как в теплеющем соусе сливочного масла тает на языке хлеб.
