Митенька испытывал по отношению к Белецкому тусклое раздражение. Почему тот не оставлял его в покое?! Митеньке хотелось просто остаться одному, закрыть глаза и раствориться в безграничном небытии, где не было кошмарных снов и постоянной ноющей боли. Но голос наставника немилосердно удерживал его в этом мучительном мире.
Наконец Митеньке сняли повязку.
Рука выглядела ужасно: кожа изуродована глубокими шрамами, пальцы скривились и едва двигались. Митеньке было всё равно. Лицо же Белецкого при виде изувеченной руки посерело и исказилось, словно от нестерпимой боли.
На следующей день он принес своему воспитаннику альбом и вложил в непослушные пальцы карандаш. Не то чтобы рисовать, даже просто зажать карандаш в руке у Митеньки не получалось, но Белецкий настаивал с тем же непоколебимым упорством, с которым когда-то заставлял малахольного мальчишку закалять тело постоянными упражнениями и ледяной водой.
Сопротивляться Митенька сил в себе не находил. Лишь однажды, вконец измотанный безрезультатными попытками провести ровную линию, он отшвырнул непослушный карандаш и потребовал прекратить его донимать, но Белецкий был безжалостен.
– Возьмите себя в руки, Дмитрий Николаевич! – резко прикрикнул он на своего подопечного. – Если хотите, чтобы подвижность пальцев вернулась, нужно тренироваться.
– С чего ты взял, что я этого хочу? – угрюмо огрызнулся Митенька, не глядя не Белецкого.
Тот осёкся, а через мгновение глухо произнес:
– Вы меня тоже ни о чём не спрашивали, когда из огня вытаскивали. Берите verflucht карандаш!
Митенька вздрогнул, закусил губу, но карандаш взял. Белецкий же нервно вскочил и стремительно вышел из палаты, хлопнув за собой дверью значительно громче, чем позволяли приличия.
В пустом больничном коридоре Белецкий уткнулся лбом в холодную стену и стоял так несколько минут, пока сердце не поутихло, а слезы не перестали жечь глаза. Ему-то казалось, что он свое отгоревал, когда хоронили Александру Михайловну и Софью Николаевну, да когда первые дни после трагедии сидел у постели Митеньки, исступленно молясь всем известным ему святым, православным и лютеранским, прося сохранить жизнь рабу божьему Димитрию.
Когда Митеньку наконец отпустили домой, ему уже удавалось делать наброски рваными, но вполне уверенными штрихами, а вернувшись в особняк на Пречистенке, он начал пробовать браться за кисть.
Воодушевленный успехами Митеньки, Белецкий принялся наседать на него ещё больше. Он возобновил уроки фехтования, занятия по стрельбе и гимнастику. Митенька, по своему обыкновению, особого рвения к атлетическим упражнения не проявлял, но был привычно усерден. Он все еще был замкнут и всячески избегал темы постигшей его утраты, однако время и регулярность занятий, казалось, потихоньку возвращали его к нормальной жизни.
