Однажды в особняк на Пречистенке зашёл Зорин.
– Я пришёл попрощаться, – сказал он, – уезжаю в Америку, наверное, навсегда. Там есть русская община. Им хотелось иметь русского врача. Меня уже давно друг туда звал. Мы даже с Софи думали… – Аркадий Петрович осёкся, потом заторопился, – прощайте, Дмитрий Николаевич. Пришлю вам письмо, когда обустроюсь на новом месте, но часто писать не обещаю.
Отъезд Зорина встряхнул Митеньку. Его безразличие и пассивность сменились лихорадочной разработкой планов на будущее. Более всего его прельщала идея уехать куда-нибудь в Англию и пойти в ученики к кому-нибудь из своих любимых прерафаэлитов. Белецкий относился к этим прожектам откровенно скептически, он не любил опрометчивые и непродуманные решения. Зато активную поддержку Митенька получил со стороны Невольского. Константин Павлович в изобразительном искусстве смыслил мало, но в путешествиях видел проверенное лекарство от невзгод и лучший способ взросления для мужчин.
Жизнь в Рудневском особняке стала веселей. Хрупкую гармонию нарушило внезапное появление чиновника московского сыскного отделения Анатолия Витальевича Терентьева.
Он явился без предупреждения, чрезвычайно строгий и официальный. Скупо выразил Митеньке соболезнования от имени сыскного отделения и себя лично, передал ему опечатанный свёрток и попросил расписаться в официальной бумаге.
– Что это? – спросил Митенька, опасливо поглядывая на свёрток и документ. До печальных событий ему вовсе не приходилось никаких бумаг подписывать, а все его нынешнее дела велись через семейного поверенного.
– Это улики, которые в ходе следствия были изъяты в вашем поместье, – объяснил Терентьев, – Я возвращаю их вам, о чём и прошу расписаться в соответствующем акте. Можете посмотреть, это ваше.
Митенька сорвал со свёртка сургучную печать, разрезал бечёвку и развернул плотную, сложенную в несколько слоев грубую бумагу. Перед ним оказался Яшмовый Ульгень, журнал «Овод» и книга доктора Ф.Т. Анищина. Все эти предметы казались Митеньки какими-то нереальными, словно из чужой жизни или полузабытого сна.
– Журнал и книга не мои, – произнес он, отложив каменного божка и отодвинув остальные улики к Терентьеву.
– Это значение не имеет. Я забрал это у вас в поместье, об изъятии роспись ваша матушка ставила, поэтому вернуть я их должен вам, как законному наследнику. А вы уж тут сами решайте, что с ними делать, хотите отдайте родственникам погибших, а хотите – в печь. Я бы, честно говоря, на вашем месте сделал последнее. Вряд ли это кому-нибудь нужно. Но воля ваша.
