Еще в те два дня случилось то, чего со мной раньше не было. Папа ещё был жив, и вечером мне позвонил очень близкий мне человек. Такой человек, с которым не надо думать о словах. У меня есть несколько близких друзей, буквально пара, и человек этот не относился к ним. Но он был как вторая я, и больше такой лёгкости в общении у меня не было ни с кем, хотя казалось бы с близкими друзьями у меня есть какой-то свой язык. И вот этот человек позвонил, и я начала рассказывать о папе. О своих страхах. Как он мне дорог. Дальше случилось то, что называют «поплачь о нём, пока он живой». Я оплакивала ещё живого отца, хотя оставалось ему менее суток. У меня была натуральная истерика. Когда слёзы рекой. И мне говорили на том конце, плачь, плачь, лучше поплакать сейчас, потом тебе будет не до этого. Плачь, потому что пусть лучше ты будешь грызть себя, что не верила в его выздоровление, когда всё обойдётся, чем этот камень будет с тобой, когда ничего нельзя изменить. И я плакала заранее, потому что знала ещё, что ПОТОМ плакать нельзя. Потому что мы их топим в слезах. И это не просто слова или образ. Я действительно ВИЖУ, как мы топим. Надо было выплакать всё это, пока отец ещё был на этой стороне.
В ночь с первое на второе мая мне приснилось, что зацвела белая фиалка, которая жила со мной уже лет десять. И все эти десять лет не цвела. А тут зацвела. И я совершенно чётко понимала, что это к чуду, что папа выживет, что всё будет сложно и долго, но обязательно закончится хорошо. Поэтому, когда утром зазвонил телефон, и сестра кричала в трубку – Оля! Папа! – я была уверена, что следующим словом будет «в коме!», ну потому что фиалка же зацвела, и свеча горела днём из ниоткуда, и вообще. Но она крикнула – Умер!
И всё закончилось. В голове билась мысль, что на такое нельзя говорить «хорошо» даже в контексте «я поняла», поэтому я спросила – мама знает? Мама знала, она была на даче и у неё была истерика.
И я пошла собирать сумку, чтобы уехать из дома к моим на несколько дней, организовать похороны и куда-то принести черепки своего сознания. Как это – папы нет? Вообще нет. Он не позвонит и не скажет: привет, сын. Не протянет в тёмном коридоре квартиры руку и не скажет: давай корягу. Не сунет тайком в сумку деньги, а в карман – десятку на проезд. Не отпустит острую шуточку, которую поймёт только семья, не погладит кошку, не повернёт на подоконнике эти грёбаные помидоры другой стороной к свету, не поднимет рюмку и не скажет свой любимый тост – будем жить. Впереди было ещё много страшных событий, целых семь лет. Больше всего мне не хватает его голоса, он давно уже не снится и его образ ускользает, хотя семейная фотография стоит всё там же – на книжной стойке напротив дивана.
