Так или иначе, однажды Зою вдруг осенило народной мудростью: ха! – а клин-то – клином вышибают! Глаша – я – растеряша, – очки ищу, а они у меня – на лбу!.. И она решила мстить мужу тем же. Тем более, Владимир Петрович почему-то был уверен, что его Зоя на такое неспособна, и такие шалости – исключительно его как мужика судьбой уготованное предназначенье.
Как-то раз, когда в компании у соседей отмечали то ли 23 февраля то ли 8 марта, он, – будучи к тому времени уже крепко выпивши, – вдруг с негодованием заметил, как Зоя почему-то сидит за столом рядом с шофером-молоковозом Устином Дроботенко, и подозрительно мило о чем-то с ним болтает…
Через несколько минут они уже были дома.
– Надо ж, – подсела, – а?!.. ты, погляди!.. – в ревнивом бешенстве горланил побагровевший Владимир Петрович, меряя широкой поступью диаметр вокруг круглого стола, и размахивая своими толстыми потными руками; при этом случайно зацепил громоздкий деревянный стул, – мебель загремела, проснулись дети.
– Да ничего я не «подсела»… это… просто разговаривали… ой, что-то мне плохо!.. Володя, пошли за фельдшером (видимо, Зоя решила, что в такой ситуации фельдшер, – тоже подходящий вариант)…
– Пло-о-хо ей!.. нашла к кому подсесть!.. да ты знаешь, что этот Устин всех доярок на ферме пере…!.. а она – к нему!.. во, дура, а?!.. – погляди!.. – По всей видимости, Владимир Петрович держался манер, что если выпившей бабе приглянулся другой мужик, – то, дабы она утратила к нему всякий интерес, первым делом ее надо проинформировать, что тот почему-то пользуется феерическим успехом у женщин, и дамы чуть ли не в очередь становятся…
Зоя картинно упала спиной на заправленную железную кровать, – сетка со скрипом закачалась, сложенные стопкой три подушки свалились, – раскинула руки и, закатив глаза, поворачивая голову то влево, то вправо, – продолжала стенать:
– Ой, плохо мне!.. куда мы едем?.. в гору не надо – я боюсь!.. ой!.. Володя! – за фельдшером… за фельдшером… мне плохо…
Наблюдай эту сцену Станиславский, вряд ли бы он сказал «Верю!» – но Зоя точно знала: тонкие душевные струны Владимира Петровича, на которых она так любила поигрывать, лежат совсем неглубоко, и она снова без труда может их задеть.
– Колька! – неожиданно кротким голосом позвал растроганный Владимир Петрович младшего (он всегда в таких случаях почему-то звал именно его). – Быстрей одевайся, беги за фельдшером Листовым!.. маме плохо, скажи…
– Пап, не давай больше маме водки пить!.. а, может, ей полегчает?.. – Колька кивнул на беспечно тикающие часы, стоявшие на комоде. – Вон, уже 2 часа ночи…
