Или, в случае с кесарийским, дед и внук.
«Никто не может…».
Збышек напрягся, припоминая западные слова, похожие на «ferre» и «fictum».
Если он верно угадывал, на крышке написали поговорку, древнюю и позабытую за века.
«Никто не может носить маску вечно».
* * *
Лето достигло зенита и камнем покатилось вниз. Груши горбились под весом плодов, болота набухали, набирались зловонием.
Збышек брал монеты понемногу – по горсти, по две, – подкладывал мелкую гальку, чтобы Красный Симон ничего не заподозрил, и шел в кесарийский туннель, к наклонному спуску под болота.
Там, у кромки воды, Збышек поставил тележку, где и складывал пожертвования горожан под кусок мешковины.
Иногда каждый день, иногда – раз в седмицу, если Красный Симон подолгу сиживал дома.
В первых числах осени, когда северные ветра принесли первую прохладу, бывший мастер собрал каменотесов и торжественно объявил, что «Збышек из Озерного края» честными трудами уплатил ущерб от хмельного погромища и отныне свободен.
В самом ли деле так было, или Красный Симон подбадривал ученика, который все чаще отлынивал и от стройки, и от восковой доски, но Збышеку торжественно вернули корд и лошадку Булку.
Збышеку едва не прослезился: обнял Булку за шею и шепнул «прости дурака». На миг – на короткий, подобный высверку молнии, миг – он устыдился.
А потом посмотрел на костел, на его могучее, горделивое тело, и понял, что нет: дорога эта без возврата.
Деревья меняли зелёные одежды на медь и багрянец, золотом устилали болота и поля, а Збышек уносил монеты. Порой ему чудился взгляд, тяжелый и тревожный, что неотступно следовал по пятам, но хозяина этого взгляда Збышек никогда не мог уловить и списывал все на страх разоблачения.
Пришел с дождями чернотроп: размыл дороги, загудел сквозняками. Высох чертополох, увяла белена, потемнел бурьян. Завыли над Грушицами первые метели, и потянулись на местную ярмарку гости из Быхова, Крыцовца и Малиновки, из Белых Аистов и Осиновых топей.
На Миколайку, когда переселенцы пекли узорные печенья-зерцала с имбирем и мускатом, а с неба валил густой снег, Збышек забрал последние «придонные» монеты.
Он шёл по городу, вспоминая прошлый год и прошлую зимнюю ярмарку. Тогда лавки торговцев тоже пахли гречишным медом, гвоздикой и корицей; и тоже высились кувшины крупника и западного «пунчша», и блестели «бухены», перченый вкус который до сих пор воскресал во рту. Но радости – той радости, что испытал Збышек, впервые попав в Грушицы, – уже не было.
