– Чем его? – спросила отшельница.
– Блоком, – ответил Красный Симон, который тоже вошел в хижину. – С лесов упал, да и…
– Не тебя, Симон, спрашиваю. Пришлого.
Збышеку показалось, что мастер каменотесов побледнел. От гнева? Стыда?
– Камнем, – повторил Збышек. – Костел тут фундуется.
Схоластика помолчала и взяла Антося за руку.
– Есть уже костел в Грушицах, – наконец произнесла отшельница.
– Так это новый, – Збышек замялся. – По западному манеру. С корабельную сосну будет, а то и выше.
Что-то не понравилось в этих слова Схоластике. Она помрачнела и надолго замолчала.
Притихли и остальные – словно почувствовали: отшельница воспротивится, откажется, но вместо того Схоластика взмахнула рукой и показала на дверь.
– Пойдите прочь, кроме пришлого. Я буду молиться, а ты… ты расскажешь мне, что вы тут "нафундовали".
* * *
Пока Збышек расписывал отшельнице костел, пока шептала та под нос нескончаемые молитвы, волотовчанин умирал. Кожа его исходила потом, смывая кровь и грязь; скрипели зубы, хрустели переломанные кости, и воздух сипел в перебитой груди.
Но, едва за окнами из слюды вновь разыгралась метель, Антось затих и забылся спокойным сном. Схоластика резко замолчала и попросила Збышека стакан воды. Тот наполнил кувшин и хотел, было, отдать свой жур, но монахиня отказалась:
– Тело надо умерщвлять, а не задабривать. Отведешь утром обратно, и на том покончим. Тело надо
Дорога к пещере далась отшельнице куда тяжелее. Ноги ее заплетались, плечи округлились, голова поникла. Повсюду высились сугробы в человечий рост, тусклый свет едва просеивался из-под тяжелых туч. Схоластика часто останавливалась и будто высматривала что-то незримое под собой.
Когда у водовода она упала, Збышек чертыхнулся, подхватил невесомое тельце на руки и понес.
– Поставь, – прошептала отшельница неуверенно.
– Да молчите уж, пани. Кожа да кости.
У обрыва он положил ее на снег и, не говоря более ни слова, зашагал обратно в Грушицы.
Там Антось, еще бледный и слабый, уже садился для обеда. Молитвами ли Схоластики или иным чудом, но к концу седьмицы бедолага встал со скамьи, а к Золотой неделе взялся за простую работу.
Збышека снова заковали в кандалы и снова вечерами отводили на конюшню, где цепь крепили к железному кольцу, вбитому в стену. Каторгой это не было и не было тюрьмой – его не секли и не били, и не ограждали в походах по городу, а солому, на которую Збышек вечерами колодой валился от усталости, и вовсе давали чистую, сухую. Кормили переселенцы без изысков, зато от пуза: утром Збышек запивал молоком краюху овсяного хлеба с маслом; днем перебивался сухарями, вечером выбирал до остатка миску ячменной каши, что каменотесы величали «мюсляйн».
