Под лаптями загремели обледенелые камни. Збышек замедлил шаг и боязливо спустился к каменистому обрыву.
Белые вихри кружили над тёмным льдом Ужицы, скрывая и этот, и противоположный берег, и только острые зубы скал восставали из пелены.
Дальше Збышек пути не знал.
– Досточтимая матушка? – крикнул он. – Здесь вы?
Голос потонул в порывах. Снег уже лежал повсюду: на плечах и бровях Збышека, на шапке, на бороде, на лаптях.
– Матушка?
– Не рукоположена я, – донесся сквозь шум метели голос, сухой и растрескавшийся, как земля в засуху. Звучал он снизу, и отдавал эхом, словно говорили из великой пещеры.
Збышек потоптался на месте, не зная, как ещё обратиться к монахине.
– Пани Схоластика, в Грушицах человека зашибло!
Ветер загудел в скалах, но отшельница не ответила.
Как говорили в городе, ушла она сюда от мирской суеты лет десять назад – после смерти супруга. Хлеб ей спускали на веревке, воду монахиня набирала в Ужице. Ратовала Схоластика за суровую аскезу, носила власяницу и более всего презирала еретиков, тонкие яства и женское платье, которое почитала за слабость духа. Ходили сюда грушичане за благословением и за напутственным словом, но получали ли? Господь знает.
– Вас зовут! – добавил Збышек неловко.
Монахиня и на этот раз промолчала, и Збышек почувствовал себя совсем уж глупо.
– Верно, исповедать надо, пани! Гамон ему.
– Меня за исповедью не зовут, – раздался наконец голос, теперь ближе. – Сам ты кто будешь?
– Я… – Збышек замялся. – Да та хата, что с краю. Вы пойдете?
Раздался шорох, и что-то остро застучало по обрыву, точно камушек запрыгал по склону.
– «Хата»! Умеешь ты что?
Збышек нахмурился.
– Умею?.. Коров вот пас. Пани Схо…
– Пастух?
– Мед еще собирал. Пани Схолас…
– Избави нас, Господь, от пчел и иудеев, – заметила Схоластика. – Кмет, выходит?
– Крыс ловил, ремни шил, – с раздражением продолжил Збышек. – Лес рубил и сплавлял. Свечи лепил.
– На все руки мастер? – засмеялась монахиня, и в этом звуке почудился хруст разбитого стекла.
– Хлеб еще пек, кажется.
– Кажется?
Збышек поморщился и всмотрелся в белую мглу. Только сейчас он с ознобом, с холодком по спине сообразил, что отшельница стоит в двух шагах: высокая, тонкая фигура над обрывом.
– Да и сам не пойму, пани, – наконец ответил Збышек. – Вроде бы, и помню, что пек, да смутно помню. Как бы во сне это было.
– Вижу я, ищешь ты что-то да сам не знаешь, что.
Збышек выпрямился, словно кольнул кто под ребра. Словно тень прошла за пеленой метели, но метель не эта была, не Грушицкая, а память его.
