Спустя четверть часа хозяйка принесла супницу с горячим вином. Внутри плавала сухая гвоздика, лимонные корки и трубочки, так похожие на кору – название их Збышек никак не мог запомнить.
На супницу переселенка грохнула очажные щипцы с белым камнем, полила его душистой водкой и подожгла. Камень, к удивлению Збышека, занялся фиолетово-синими пламенем, оплавился и густым киселём потек в вино.
– Ну вы, пани, выдумали, – Збышек хотел, было, пригубить, но хозяйка покачала головой. Она вновь подлила водки и подожгла, и еще раз, и еще, и подливала, и поджигала окаянную вечность – пока весь огонь не истёк в супницу.
Первый же глоток ударил Збышеку в голову, точно в колокол. На языке сделалось нестерпимо-сладко и терпко, глотку обожгло, но на душе похорошело. Шум ярмарки притих, громче затрещал очаг, и заплясали по стенам тени. Они танцевали, играли на свирелях и лютнях и вырастали в фигуры диковинных существ с копытцами, рогами и хвостами. Они пели о тайных тропах в лесу, о сокровищах древних царей и белом духе Зимы, который или замораживал тебя, или исполнял заветное желание. О колодцах, которые вели не в землю, а в покои зачарованных дев; о племенах низколюдов и гигантов, и о той послейдней из говорящих птиц, что видела все на свете.
У Збышека заныло сердце от чего-то несбыточного, невозможного. Он тоже пошел в танец и заплакал, и засмеялся, и выпил с тенями за прыщ на седалище Озерной княгини Ядвиги, а потом за добрую память ее славного отца Вацлава и за добрую память ее деда, и за… за… Збышеку казалось, что вот-вот вспомнится то самое, важное, но оно все ускользало, все не давалось, песком уходило сквозь мысли.
А потом наступила темнота.
* * *
Если бы от стыда умирали, Збышек пошел бы на погост тотчас, не раздумывая. Но такого счастья ему никто не позволил, и он уныло толкал рычаг топчака. Гремели кандалы, лицо кололи жесткие снежинки, колесо топчака поскрипывало, похрустывало и тянуло канат, который через два блока и «волчью лапу» вздымал камень на верх строительных лесов. Леса спиралью опоясывали стены и купол костела, костел жался к городской стене – наполовину новой кладки, наполовину еще кесарийской.
Если Збышек верно понял говор Грушицких судей, толкать топчак предстояло ещё с год – пока разгром, что Збышек учинил во хмелю, не восполнится трудами нечестивца и звонкой его монетой.
– Под локоть! Под локоть, пьяница! – крикнул с верхотуры рыжий Штефан. Кричал он на корявом волотовском и выходило что-то смешное до неприличия, но Збышек не засмеялся: убрал свободный конец каната за локоть и повторил про себя: «Пья-ни-ца».
