– Гамон нам! – доносились крики. – Гамон, братцы!
Збышек спешился и приблизился к воротам. На него пахнуло жаром. В огненной круговерти метались люди, полыхали дома из сосновых брёвен, занимались крыши из соломы и сухого камыша; тлели плетни, ворота, изгороди; дымился настил улиц.
Гибла веска. Заживо гибла.
За это и не любил Збышек волотовчан – в родных Ялинах уже давно залили бы пожар или засыпали бы землей, но здесь люди, изведённые шляхтой до состояния тупого скота, только рыдали, причитали и разевали рты.
– Тьфу, черт!.. – выругался Збышек, схватил ведро, что под руку пришлось, и побежал к реке. Зачерпнул он и поспешил обратно, чтобы выплеснуть воду на ближайшую хату. Через несколько таких ходок спохватились сельчане и тоже стали пожар тушить: кто из ведра, кто из половника, а кто и из ложки. Сначала одну хату залили, потом другую, и дело пошло.
Так и метался Збышек всю ночь – к реке и обратно, к реке и обратно; наполнял и опорожнял ведра, наполнял и опорожнял, – пока пожар не утих, а ноги не подкосились от усталости.
Он вспомнил себя только под утро, лежа на пожухлой траве, лежа без сил, как бревно на сплаве. С запада дул ветер: уносил остатки дыма, открывал бледные звёзды. В голове гудело, и сквозь этот неумолчный шум будто слышался голос человеколося, который снова и снова спрашивал:
– Ты – это только ты? Или что-то еще? Что-то большее?
Если и был у зимы дух, то такой: лицо холодил мягкий снег, шумела ярмарка, и темным янтарем дымился крупник. Сей достославный напиток жительницы Грушиц «курили» на ягодах, меде и перце все четыре седьмицы перед Рождеством – Железную, Медную, Серебряную и Золотую – и Збышек, конечно, пробу не упустил.
Он крякнул от удовольствия, когда малиновый огонь растекся по нутру, перехватил под уздцы Булку и двинулся вокруг Рыночной площади.
Дикие Грушицы выглядели типичной помесью городов Старой Волотвы и Великого исхода Запада на Восток. Желтела солома на крышах избенок, крошились кесарийские развалины, а тут же, рядом, белели штукатуркой дома переселенцев – и деревянный каркас их выступал наружу, подобно ребрам тощей коровы. Поодаль жалась к земле квадратная волотовская церковь, а костел чужаков, затянутый в строительные леса, наоборот тянулся к небу. Волотовское кваканье мешалось с лязгом западной речи, запахи чесночных «колдунчиков» – с ароматом колбасок, жареных на пиве и капусте. Лапти скрипели по снегу рядом с длинноносыми «пуляйн»; а простые свитки и рубки оттеняли роскошные делии с разрезными рукавами.
