В августе мы поехали в деревню под Муромом к Настиной бабушке. Помимо самой бабушки, там жил её отец, профессор геодезии, чья стариковская заносчивость вступила в реакцию с моим подростковым нигилизмом, в результате дав много часов кухонной болтовни.
Нас с Настей поселили в пристройке, которая состояла только из наших двух комнат, отделявшихся от остального дома глухой дверью, которая раньше была входной. И если Настю, до этого лета спавшую здесь в одиночестве, эта обособленность пугала, то сейчас она была нам только на руку.
Помимо Юстаса, дом с нами делили две собаки Настиной бабушки: немецкая овчарка Герда и дворовый пёс Рыжик. Каждый день, утром и вечером, мы выгуливали их по «каменке», дороге, выложенной булыжниками и ведущей к шоссе. Эта злосчастная троица постоянно куда-то убегала, шарилась по кустам, выискивая там ёжиков, а Настя, как какая-то колхозная пастушка, выкрикивала их имена, коробя мой слух своим картавым воплем («Гегхда! Гхыжик!»). А как-то раз, уже на участке, они все вдруг разом сорвались, выскочили через калитку (она у нас плохо закрывалась) и побежали навстречу большим белым псам, гулявшим вместе с хозяевами неподалёку. Затем были крики, рык, возня, разнимания, осмотр ранений. Я носился за собаками, отгоняя их друг от друга подобранной с земли палкой. И, вероятно, если бы моё презрение – к этим безмозглым собакам, к колхозной пастушке Насте и к самому себе – было кирпичами, из них можно было бы построить дом.
Но снова и снова я давил в себе это презрение, считая его проделками дьявола, пытавшегося отвести меня от истинной, абсолютной любви. Но от этой же абсолютной любви, я чувствовал, меня отводила и любовь телесная. Притихший в полуденной дрёме дом, пугливые взгляды на входную дверь, а затем – скомканные бумажки, горящие в оцинкованном ведре возле уличного туалета… Всё это было изо дня в день повторяющимся преступлением, которое, несмотря на частоту «рецидивов», тяготило мою душу всегда одинаково сильно. И как-то раз, когда Насте захотелось совершить это преступление в лесу, на замусоренной полянке, куда мы с ней случайно зашли на прогулке, я отказался быть соучастником. Всё это решилось молча, как между двумя ворами в спящем доме – мы просто оправили начавшую было сползать с нас одежду и пошли домой.
Но этой же ночью, когда уже я, забывшись, пытался склонить Настю к преступлению, она отказалась в нём участвовать, плавно отведя мою разгулявшуюся руку. Не потому, что не хотела, но потому, что хотела отомстить, – это читалось в её каком-то назидательно-укоризненном взгляде, мол, вот, это именно то, чего ты хотел, вернее – не хотел. После этого я ушёл к себе в комнату и ещё долго лежал на кровати без сна, думая о том, в какие тонкие и изощрённые игры вовлекает нас простой половой инстинкт.
