Наконец как-то вечером, когда мы с Настей выгуливали Юстаса, её хромую, писклявую, вечно беспокойную, с глупыми, как у креветки, глазами, шавку, которую я прирезал с особенным наслаждением, после молчания, длившегося с самого начала нашей встречи, я вдруг залился истерическим хохотом; продолжая смеяться, я ходил уже не с Настей, а как бы за ней, меня сторонящейся. То же продолжилось, когда мы пришли домой и Настя стала мыть Юстаса в ванной, что в обычное время препоручалось мне. А потом я услышал Настин плач, и стало уже не до смеха. Мне захотелось обнять Настю и плакать вместе с ней, моля о прощении, но, подойдя к двери и увидев через щель её красное зарёванное лицо, её уродливо разинутый рот, я вдруг вспомнил всем известную сцену из «Сияния» и захохотал ещё сильнее. Я прижал голову дверью и пропел: «Here’s Johnny». Но, когда я посмотрел Насте в глаза, меня как ледяной водой окатило. Я увидел в её глазах страх, который могут вызвать загоревшиеся шторы или встретившийся в лесу волк, – страх перед опасностью.
Разумеется, после этого мы сидели в обнимку на полу под кухонным столом и шептали слова любви и прощения; разумеется, мы помирились – ведь дальше нас ждало ещё большее сцен ревности, расставания и примирения. Летом, 28-го июля, то есть на полугодие наших отношений, мы гуляли вместе с Настей и моим одноклассником Марком (до него Настя, благо, в своё время не успела добраться) в Тушинском парке. Дело было уже вечером, мы подошли к пляжу, и Настя и Марк решили искупаться. Они звали меня с собой, но я отказался – купание это увиделось мне какой-то наглой, пошлой праздностью. А потом, когда они, раздевшись до нижнего белья, ушли в темноту воды, я поднялся с дощатого помоста, на котором сидел, и тоже ушёл – куда-нибудь подальше и желательно навсегда. Домой мы возвращались одновременно, но разными дорогами: они – через Покровское-Стрешнево, я – вдоль трамвайных путей, а потом – по Волоколамке. На Настино сообщение с вопросами, зачем я себя так веду, разве я не понимаю, что делаю ей больно, ответил, что нам надо расстаться.
А дальше был её разбитый телефон и я, ищущий его ошмётки в мусорном баке посреди парка в три часа ночи; холодные разговоры на краю пропасти, из которой выбираются уже прохожими, и я, вырезающий осколком стекла от её телефона слово «ублюдок» на своем запястье; примирения в затянутой склепной темнотой комнате под ледяное уханье часов и я, забирающий её телефон из ремонта.
